«Просто ноги сами привели в знакомые места, и не надо ничего усложнять», – подумал он и посмотрел в глубокий колодец двора.
Первые дни своей новой жизни Тенишев сравнивал с путешествием: поезд тронулся, и чемодан уже заброшен на верхнюю полку, и человек сидит у окна. Первые движения далекого пути сделаны – что дальше? Вот-вот начнутся бесконечные часы дороги, занятые прежними мыслями и одинаковыми пейзажами за окном.
Каждый день Тенишев несколько часов занимался обустройством квартиры, пока не понял, что уже перешел какую-то границу, за которой его настигло равнодушие к этому занятию.
«Хватит, – решил он, – хватит тратить время и забавляться этой игрой в бесконечный ремонт внешней жизни».
Однажды вечером он собрал и выбросил последний мусор, состоящий из обрезков стекла, гнутых гвоздей. Когда он вернулся с улицы, то почувствовал, что в большой и пустой комнате неподвижно застыло время. Тенишев даже улыбнулся легкости чувств, не связанных с предметами – до того свободно было в комнате. В углу стояла раскладушка, широкий подоконник заменял стол. Новое жилье радовало пространством: можно было ходить по комнате, чувствуя, как при этом перемещается воздух.
Вечерами, глядя из окна в глухой двор, похожий на колодец – его окружал по периметру высокий дом, – Тенишев ловил себя на мысли, что нашел наконец место, изнутри которого город воспринимается обращенным вовнутрь себя, к этому двору и окну. Человеку, прожившему долгое время в деревенском доме, требовалось именно такое ощущение, такая привязка к определенному месту, к которому кругами сходилась бы внешняя жизнь.
Тенишев избегал ездить на троллейбусе, в метро: пешеходная жизнь понравилась ему сразу, он убаюкивал себя и свои чувства в беспрерывности плавного движения. Оно напоминало линии на одном листе бумаги, без перелистывания сразу нескольких страниц, с которым он сравнивал всегда поездки в метро. Огромный город превратился в уютное пространство, которое в мыслях можно было охватить одним взглядом – расстояние пешего пути по знакомым улицам и переулкам. И время успокоилось в этом пространстве, стало ощутимым и цельным.
6
– У тебя жизнь всегда будет похожа на однотомник. Ты с такой настойчивостью пытаешься отгородиться от внешнего мира, – сказал однажды Андрей, зайдя вечером к Тенишеву.
Андрей осмотрел всю квартиру, и, наверное, вид только одной жилой комнаты подсказал ему эти слова. Он стоял у окна, горела только лампа на полу, и Тенишев улыбнулся: и слова Андрея, и его темный силуэт создали ощущение значительности и одновременно искусственности. Словно в театре в роли тени отца Гамлета вдруг узнал знакомого актера.
– Да просто надоело общежитие. Здесь ощущаешь себя самим собой.
– Я об этом и говорю. У тебя и в общежитии было это стремление: поскорей закрыть за собой дверь в комнату. С неохотой ты участвовал в общих посиделках. А это так неважно – окружение. Следующим твоим шагом будет поездка куда-нибудь в глушь, в деревню, а потом?
– От себя не убежишь?
– Не так все просто, не так все просто. Главное – уметь спорить с самим собой, а ты, по-моему, ищешь только согласия. Не нравится суета вокруг – ну и что, живи в ней, умей это делать. Сил не хватит всю жизнь создавать себе такие условия, чтобы оставаться самим собой.
Тенишев отмахнулся:
– Зря ты такое значение придаешь моему переселению, и вообще – подходу к жизни. Все проще. Давай чайку попьем?
Они пили чай, Андрей расспрашивал Тенишева, когда тот просыпается, что делает днем, вечерами, и Тенишев сам впервые увидел, как одинаковы стали его дни.
– В сущности, нормальная природная жизнь. Раннее пробуждение удлиняет день, утренняя работа – как прогулка, потом – лекции, день и вечер свободны, ночью крепкий сон – нормально.
Андрей хмыкнул:
– Какое-то спокойствие в этом есть. Я заметил, что ты после занятий прямо спешишь в свою новую жизнь. Ну, а пишешь?
– Легко соврать в ответ. И да, и нет. От того, что более замкнуто жить стал, новые ощущения появились. В каждое слово вглядываюсь. Но это не объяснить. Когда долго на окно смотришь, оно шевелиться начинает – что-то вроде этого.
Андрей, помешивая ложечкой чай, с усмешкой посмотрел на Тенишева.
– А говоришь – нормально. Покажи Панину, дай мне почитать. Ты же знаешь, как внешние, даже ненужные оценки отрезвляют. Нельзя далеко заходить. Легче на поворотах, а то потом опять: а какой в этом смысл, а надо ли писать? Надо. Написал, дал почитать, плюнул на то, что сказали, и снова за работу.
– Я все понимаю. Согласен с тобой. Просто не готово еще ничего.
– И не влюбляйся пока. И не уезжай никуда. Насколько я тебя понимаю, ты в такие времена, когда жизнь становится более-менее устойчивой, захочешь сорваться во что-нибудь, что все разом перечеркнет. И опять окажется: в страшной пустоте вращается молодой человек, как кто-то о ком-то говорил.
Тенишев улыбнулся.
«Хорошая беседа, – думал он, – и Андрей такой язвительно-спокойный в своих словах, как будто немножко обгоняет и указывает на меня пальцем».
Он вспомнил, что примерно об этом же часто разговаривали они когда-то с Даней, и сколько задора было в их разговорах. Там всегда было слово «надо», сейчас вот превратившееся в насмешливое «надо бы».
«Взрослею, а может, и старею», – подумал Тенишев и сказал о своих мыслях Андрею.
– А, это тот самый человек, которого я тебе напоминаю? – спросил Андрей о Дане. – Но ведь вы и помоложе были. Все объяснимо. А где он сейчас? Вот приедет в Москву, встретитесь, ты увидишь, что и он изменился.
– Не приедет. Уехал он.
– Еврей?
– Да.
– Значит, сохранится юношей надолго, а может, и навсегда. В тебе тоже есть что-то еврейское, – засмеялся Андрей. – Ты человек внутренней, собственной идеи, искать которую нет необходимости, наоборот, ее скрывать надо. Ни с кем поделиться не хочешь, только с себе подобными. А таких больше нет. Нет таких евреев, как ты.
– Ты всегда придумываешь что-нибудь и заставляешь в это верить. Вроде бы правдоподобно, а на самом деле ерунда, конечно. И сам это понимаешь. Может быть, я и хотел бы быть евреем – в твоем понимании.
– Черт возьми, мне кажется, ты никогда не видишь себя со стороны! Почему ты так очарован своим состоянием, самим собой? Ну что такое твой замкнутый мир? Тьфу! Ты же много читал, от Аввакума до Солженицына. Вместо того чтобы понять, какое тебе даровано счастье – быть не тронутым внешними обстоятельствами, быть свободным, ходить по улицам, читать и писать что тебе вздумается, – ты сам у себя эту свободу отнимаешь. Видите ли, он в слова вглядывается! Чего в них вглядываться – их писать надо. Представь, что ты вызван к следователю, и не можешь понять своей вины, и светит тебе десять лет – знаешь ты подобные истории. Или болен неизлечимо. Тьфу, извини. Неужели не стыдно допускать в себе глупые переживания, устраивать эти переезды из общежития? Ну чего тебе не хватает? Должно быть стыдно. А не хочешь писать – признайся себе в этом, да и возвращайся в свою школу к детям. Московские улицы и без тебя подметут. – Андрей ходил по комнате. – Ну что смотришь, по-идиотски улыбаясь? Не ожидал от меня такое услышать?
