И, словно отвечая самому себе, Тенишев подумал: «А вместо этого надо заострить свой талант и ткнуть им куда следует». Чем-то напомнила эта цитата ту самую надпись, подправленную школьниками: «Берегись…б. ля».
Подъехал пустой троллейбус. Тенишев сел на заднее сиденье. Впереди, через несколько рядов, сидела девушка. Мелькнули в памяти незнакомые лица, которые он видел когда-то, обгоняя показавшихся красивыми девушек, быстро оборачиваясь, – разочарование. Лица этой он не увидит, выйдет через заднюю дверь. Но девушка поднялась, встала у передней двери, оглянулась. Покачивался локон у виска. Спокойный и ясный взгляд, ни встречного кокетства, ни напряжения, ни равнодушия. И это не усталость – просто спокойствие. Тенишев улыбнулся и, смутившись своей улыбки, перевел взгляд на окно. Что-то его оживило. Как будто он понял вдруг, что в этом мире существует что-то нормальное и радостное. Обычное, как и должно быть на самом деле. Без внутренней игры с понятиями и словами. Когда троллейбус отъезжал от остановки, Тенишев еще раз увидел лицо девушки, стоящей близко на тротуаре. И спокойный огонек, горящий в ее глазах.
В общежитии Тенишев долго не мог уснуть. Достал из стола все свои бумаги, почти не перечитывал их, только долго перекладывал перед собой, вглядываясь куда-то сквозь мельтешащие строчки. И оттого, что он перекладывал бумаги, словно подводил какой-то итог, ему вдруг показалось, что на этих страницах собрал он все ненужные подробности жизни – что-то вроде списка. Списка номер два. Список номер один, который Тенишев со злой иронией сразу же назвал про себя «перламутровым», существует в устном, а точнее, в немом варианте. Вспыхивают в нем и безвозвратно забываются подробности жизни, вроде мелькающего ключа вокруг пальца таксиста, качающейся руки спящего ребенка. Этот список пополняется ежесекундно, но все же не увеличивается.
Тенишев чувствовал, что уже смеется над собой как над злейшим своим врагом, думая об этих «списках», но не мог остановиться. Ему хотелось продолжать свою злую игру, думать о существовании еще каких-то списков, объемов, пространств – он уже не мог найти подходящего слова для тех частей, на которые он играючи разбивал свою жизнь. И вдруг стало страшно: он понял, что видит одно-единственное слово, которое всколыхнулось в нем тройным звуком в вагоне метро, – «ни-че-го». Он чувствовал, что начинается какая-то неизвестная болезнь, которую он будет узнавать по этому слову, и он уже боялся своей будущей внутренней немоты, которую это слово будет оставлять после себя.
– Нет, не гожусь я на роль человека, – произнес Тенишев фразу, после которой ему становилось обычно легче, будто он превращал в шутку все свои умствования.
Вспомнил старика – неужели с ним связан приступ этого глупейшего состояния? Да, наверное, все очень просто. В старике Тенишев вдруг увидел себя будущего и испугался.
– Какими глупостями я занят, – пробормотал Тенишев и собрал бумаги.
Спать, спать, чтобы завтра забыть все, кроме… Да, кроме этой девушки и ее спокойного взгляда.
Тенишев проснулся поздно, можно было не спешить. Странный впереди виделся день. Он назывался семинарский – начало семинара обычно назначали ближе к вечеру, и дневное время перед ним всегда казалось пустым, как вокзальное ожидание.
Бреясь, взбивая на щеках пену, Тенишев заметил, что ни одного волоска старый помазок не потерял. Он улыбнулся: вот уже и прячутся ненужные подробности. Тенишев вспомнил вчерашнюю девушку и заметил с удивлением, как при этом просияли в зеркале его глаза, чего он давно уже за собой не замечал. Так всегда оживляешься, не успев заметить падающую звезду, и долго еще смотришь в темноту неба – в то место, где она только что сверкнула.
Какая глубокая и неразгаданная тайна заключается именно в самых обычных вещах! Вчера он целый день был занят глупейшим, в сущности, делом: наблюдением за своими впечатлениями, за настроением, которое с каждой минутой, словно он уставал от тяжелой работы, становилось все невыносимей. И вдруг в череде всех ненужных подробностей, проплывающих перед его глазами, вспыхнула, казалось бы, такая же – спокойный взгляд незнакомой девушки. Почему этот взгляд показался ему значительным, похожим на ответ, на разрешение всех его сомнений и бессмысленных переживаний? В чем тайна этого разрешения, тайна перехода от обыденности, ненужности жизни к ее значительности и необходимости? В одном мгновении кроется эта тайна, и неуловим ее смысл. Одно мгновение перетягивает, уравновешивает бесконечные минуты и часы жизни. И не в человеческих силах разгадать эту тайну. Но если об этом думаешь, значит ли это, что ты слепо веришь в значимость и необходимость обычной жизни, частью которой является и твоя собственная? Сомневаешься, мучаешься, но веришь.
И Тенишев чувствовал, как хочет сказать кому-то все, о чем думал сейчас. Но кто поймет его хотя бы так, как он понимает себя, и может быть, прав был когда-то Даня, говоря: «Об этом нельзя написать»? О самом главном и настоящем – нельзя? Что же тогда задержалось в тех бегущих строках на листах белой бумаги, которые он рассматривал вчера, сидя за столом? Он даже и не перечитывал эти слова, словно хотел над ними различить их смысл. Скорее всего, глядя мимо слов, неосознанно он и понял единственную возможность существования написанного. Не в словах, а над ними должен таиться их смысл, оставаться, как след после вспыхнувшей звезды, как взгляд вчерашней девушки оставил после себя в окружающем тревожном воздухе ощущение ясности и покоя.
И Тенишев с сожалением подумал о том, что предстоит ему сегодня вечером слушать мнения других людей о его написанных словах. Что он услышит?
Странно, но Тенишев про себя никогда не мог назвать свои рассказы иначе, как «написанные слова». Или совсем никак не называл – какое-то внутреннее понятие «это» определяло исписанные им бумаги. И только в разговорах с другими людьми, приостанавливаясь перед этим словом, словно собираясь откашляться, выговаривал «рассказы».
Тенишев принял сразу, как принимает нормальный человек правила поведения, все кажущиеся условности, переполнявшие странное заведение, в котором он сейчас учился. Оно называлось Высшие литературные курсы, и посещавшие его люди назывались слушателями. Слушатель Высших литературных курсов – это определение вызывало у Тенишева улыбку. Все его коллеги так же, как и Тенишев, имели какие-то профессии. И сейчас судьба свела этих взрослых людей вместе, подарив им возможность развеять сомнения в своем странном занятии – как он это называл про себя, «написании слов».
Он писал с самой ранней юности, но признание в этом даже перед самим собой было постепенным и осторожным. Писали его однокурсники в университете. Но студент, пишущий стихи или рассказы, – явление понятное. Тенишев замечал, что это дополнительное занятие словно прощалось, понималось и самими пишущими, и окружающими как довесок, как сопровождение молодости. Исключение составлял Даня, которого Тенишев считал поэтом, безо всяких оговорок. Поэтом, который временно учится в университете. На себя самого у Тенишева смелости определения не хватало.
О Высших литературных курсах он впервые и услышал от Дани. Когда Тенишев спросил, не хочет ли Даня поехать учиться в Москву, тот просто ответил: «Зачем?» – и как-то стало не нужно повторять и уточнять свой вопрос.
