Во всем, что произошло, Тенишева поразила не глупость соткавшейся вдруг ситуации, не завораживающая странность действий – ведь никто не знал, ни он, ни Даня, дойдут ли они до общежития или, рассмеявшись, повернут назад, хотя бы в этот же парк. Его ошеломила простая мысль, что он не будет никогда и никем понят. И поэтому никто и никогда не будет знать его настоящего, того Тенишева, знает которого только он сам. Настоящим быть невозможно. Он вдруг с ужасом об этом подумал, как будто внезапно понял свою неизлечимую и вечную болезнь.
Тенишев вспомнил, как писал родителям письма. Они ждали от него «весточки» – жив, здоров. Можно было и не писать этих писем, ведь он часто приезжал домой. Но он увлекался, и письма, за исключением первых и последних строк, где он сообщал необходимые для родителей сведения, напоминали скорее страницы дневника. Он писал о жизни, о людях, о своих переживаниях и сомнениях… В ответных письмах родители просили приехать поскорее, при встрече стеснялись, отводили глаза, и это было похоже на то, будто они знали о каком-то странном и тяжком его грехе, тайной болезни, излечить которую они не в силах.
Переписка прекратилась сама собой: то ли Тенишев успел высказаться, то ли уловил страх родителей и снял с их плеч лишнюю ношу, притворившись обычным молодым человеком, их сыном.
9
В кафе, кроме Тенишева, никого не было. Только за стойкой, негромко переговариваясь, шелестели невидимыми бумагами два человека. Один из них, официант, поймав взгляд Тенишева, подошел к столику.
– Вообще-то мы не работаем, я и табличку на дверь уже повесил.
– Вы не сказали.
– Да мы поняли, что вы приезжий, ладно, думаем, пусть посидит, если недолго.
– А что, уже долго? – Тенишев почему-то оглянулся на пустые столики.
– Да уж. Как-то странно вы выглядите, мы не стали беспокоить. Сидит человек, мы отчет подбиваем. У каждого свое.
– Да, у каждого свое. Я вот хотел друга повидать, а он уехал далеко и навсегда.
Тенишев сразу пожалел, что это сказал. Словно проговорился. Он боялся, что сейчас завяжется долгий разговор. Но официанта ждали дела. Он оглянулся и понимающе подмигнул:
– Ничего. Значит – решился. Я думаю, там ему будет не хуже, чем здесь.
Тенишев молча пожал плечами – «наверное».
– Может, еще чего принести?
– Ну, если можно, то еще коньяку. С кофе.
– Закусывать надо, – улыбнулся официант.
– Это я сделаю дома.
– Ладно. Только до дома еще добраться надо.
– Доберусь. Спасибо за понимание. – Тенишев с улыбкой кивнул.
Покручивая рюмку, он думал о странности этого дня. Короткий разговор с официантом заставил Тенишева с удивлением взглянуть на себя со стороны. Он пьян? Вряд ли: небольшие обжигающие глотки коньяка оставались лишь привкусом на губах. Так что же происходит с ним? Целый день он вспоминает и вспоминает свою жизнь, как старик или как человек, вдруг оказавшийся в заточении, оторванный вдруг от реальности. Такого с ним никогда не было, и он даже сейчас до конца не верит, что день прошел в бесконечных, наплывающих друг на друга воспоминаниях, в полном одиночестве и в молчании, в котором все же подразумевался несуществующий собеседник. Может быть, готовность к долгому разговору с Даней, встречи с которым не произошло, заставила Тенишева часами молча беседовать с самим собой, и эти беседы превратились в воспоминания? Он чувствовал какую-то удвоенную усталость, будто утомил долгим разговором не только себя, но и незримого собеседника, который сидел напротив него и ушел сейчас ненадолго, отодвинув мешавший встать стул.
Тенишев расплатился и вышел, так и не поняв, сколько времени он провел в этом кафе.
Уже совсем стемнело. Он позвонил матери Дани и сказал, что остановился в гостинице. Она уговаривала Тенишева переночевать у них, но он вежливо отказался. Он решил, что и без того своим приездом, сам того не желая, заставил ее по-новому пережить расставание с сыном.
Тенишев неторопливо шел в сторону вокзала. Прошедший день напоминал затерянное среди бесконечных болот озеро, которое он однажды видел с большой высоты, пролетая в самолете. Из озера расходились маленькие щупальца-ручейки, петляющие по болоту и сверкающие под солнцем. Их было много, они терялись среди редколесья, не набирая в болоте силы. И Тенишев подумал: как похожи эти ручейки на воспоминания, которые из прошедшего дня растеклись по прошлой жизни, и ни одно из этих воспоминаний не стало похожим даже на небольшую речку, оформившую свое русло. Как заблудившийся рыбак на маленькой лодке, Тенишев старался выплыть из озера по каждому из ручейков, но вода теряла глубину, и приходилось вновь и вновь возвращаться. Мало одного дня, даже самого бесконечного, для воспоминаний – хватит ли оставшейся жизни? И разве можно выплыть из этого озера, даже если вдруг прорвется оно в одну сторону широкой рекой со втягивающим течением? «Куда – плыть?..»
Тенишев просидел на вокзале до утра. Первый автобус повез его по той же дороге, по которой они ехали когда-то с Даней, – в деревню, где он вырос.
10
Тенишев стоял посреди шоссе, пронизывающего деревню насквозь, и смотрел, как долго, до самого горизонта, уменьшается автобус.
Улица была пуста и в одну, и в другую сторону. Тишина вбирала в себя время. Застыли деревья, обозначающие улицу, домов на ней не было – вместо них остались пятна светлого песка.
Все виденное было иллюстрацией того знания и предчувствия, которое поселилось в его душе в далеком детстве.
И Тенишеву вдруг на мгновение показалось, что он знает, почему в последние годы не мог написать об этом ни одного слова. Все видимое было пространством умирания, и здесь не было места словам, они тоже умирали. «Об этом нельзя написать», – наконец вспомнились слова. Нельзя написать, нельзя сказать. Не о выселенной деревне, накрытой невидимой радиацией, не о пустынности места и о самом месте, а об умирании, о смерти нельзя сказать ничего. О ней можно говорить на ее языке – языке молчания, обратном языке, который никому не известен. И даже молчание живущего человека кажется нехитрым инструментом защиты от неведомой, полной немоты, в которой таится этот обратный, отрицающий язык.
Ноги приросли к земле. Тенишев со страхом подумал, что если не сдвинется сейчас с этого места, то и останется навсегда в неподвижности, исчезнут чувства, исчезнет он сам. Земля притягивала с такой силой, будто в нем собралась вся его жизнь, ненужная, накопленная по всем годам, дням, мгновениям.
«Вот – тяжесть жизни», – провернулись в голове слова.
С трудом передвигая ноги, он побрел по мертвой улице, которую однажды назвал в своем рассказе уходящей. Странный стиль пророчества продиктовал ему тогда это сочетание двух слов. Казалось бы, требовалось объяснение, обстоятельство места, причины: уходящая вдаль, в небытие. Но это объяснение не всплыло тогда, не прояснилось, его и не могло быть. И уходящая улица стала ушедшей. Так сбываются необъяснимые сны, не допускающие точных слов и определений, так восстанавливается ускользающий смысл прошлой жизни, пролившейся, как вода, без восстановления капель, формы, без обратного движения.
