– Ты счастлив, влюблен, можно сказать, – продолжала Аврора ворчать, – а он раз – и не узнает тебя. Представляешь, еще несколько недель назад он сочинял стихи твоим глазам и клялся в любви. Звал с собой на край света, но лишь бы вместе, а потом просто не узнал.
– Так не бывает! – крикнул ей Богдан, словно испугавшись упасть вместе с психической.
– Мо-ло-дец, – проговорила по слогам Аврора, – а потому все было обманом. Все, ему были нужны всего лишь деньги. Как мелко! Он мошенник, представляешь! – почти кричала Аврора, словно пыталась этот факт доказать маленькому глупому мальчику. – Как жить дальше, как? Все, мне почти тридцать, принца не случилось, и я дожилась, что какие-то альфонсы уже разводят глупую тетку на деньги. Мне в этом даже самой себе признаться стыдно. Так что я с тобой на раз, два, три. Кто там у тебя должен был понять? – спросила Аврора, между делом всматриваясь в темную воду реки. – Два. Какая-нибудь отличница или, наоборот, оторва с последней парты?
– Я говорил про маму и про отчима, – тихо произнес Богдан, но Аврора услышала его признание слишком поздно. Слово «три» слетело с губ, и она, поскользнувшись босиком на мокрой от брызг палубе, не успела затормозить и прыгнула с теплохода, в последний момент отпустив руку мальчишки.
Сон III
11 января 1905 года
Клиника Кнорре
Город Рига, улица Паулуччи, 15
Сон отпускал медленно, а может, это и не сон вовсе, может, это уже границы другого мира. Эта мысль заставила собрать все свои внутренние силы и открыть глаза. Полностью это сделать не получилось, не хватало даже всех сил, собранных в кулак. Но даже через полуоткрытые ресницы было видно встревоженное лицо Саввы. Он, видимо, увидел, что она пришла в себя, и нежно взял за руку.
– Тише, тише, моя милая, – говорил он почему-то шепотом, – не напрягайся, тебе нельзя. Тебе нужны силы, чтоб справиться с болезнью.
Мария, как смогла, улыбнулась своему другу, чтобы дать понять, что она слышит его. Перитонит отнял все силы, иногда Марии Андреевой, покорительнице мужских сердец, приме театра, казалось, что она проиграла, но приехал Савва, и все встало на свои места.
– Врач, милая моя, у тебя лучший, и он мне непременно обещал, что ты скоро поправишься, – говорил Савва по-прежнему шепотом. – Я договорился, и из Берлина тебе уже с оказией привезли самые лучшие лекарства.
Она не сомневалась, что самые лучшие. Савва был человеком слова, если уж брался за что-то, то обязательно доводил это до конца и всегда выигрывал.
Он продолжал что-то жизнеутверждающее говорить ей, гладить Марии руку, и женщина вновь закрыла от бессилия глаза.
«Как несправедлива женская любовь, – думала лениво она под его успокаивающее лепетание. – Вот тот мужчина, который способен для тебя на все. Даже после ее предательства и предательства его друга Максима Горького он не перестал беспокоиться о своей любимой женщине. Он примчался в Ригу из Москвы, лишь только она отправила ему телеграмму. Все устроил, договорился с врачами и, хвала небесам, выписал ей лучшие лекарства из Берлина. Ну почему мы, женщины, любим других, тех, кто не соизволил даже приехать, получив телеграмму. Кстати…» – она вновь попыталась открыть глаза и постаралась пошевелить губами, хрипло вымолвив:
– МГ.
Савва тут же понял ее, казалось, что он мог даже читать ее мысли. Возможно, эта способность дается только тем, кто сильно любит, так сильно, что физически чувствует человека каждой клеткой, каждой мыслью.
– Милая моя, молчи, тебе нельзя говорить. Наш с тобой общий друг МГ прислал телеграмму, где велел тебе держаться, он обещал скоро быть. Он не виноват, прости его, просто девятого числа, в воскресенье, в Петербурге случились страшные события. Власти расстреляли демонстрацию рабочих, которые мирно несли царю свою петицию. Очень много людей погибло, так много, что стали день этот кровавым воскресеньем называть. Именно оттого выехать из Петербурга раньше не представлялось возможным, вот наш с тобой общий друг и запоздал. Я же ехал из Москвы, а потому и препятствий таких не имел.
Мария вновь закрыла глаза. Какой же он, Савва, благородный, он до сих пор называет Максима Горького своим другом, он оправдывает его, что не приехал к любимой женщине, когда она находится между жизнью и смертью.
У Марии перед глазами вдруг возник цветущий Крым со стройными кипарисами, запахом моря и счастья. Напитавшись за день этими ощущениями, вечером Мария играла как никогда ранее. Она была той Ниной, которую не видел даже сам Чехов. Поэтому, когда после десятого поклона она спустилась в гримерную, то не удивилась, увидев там Антона Павловича в компании с высоким человеком, хозяином выдающихся усов. Что он ей тогда сказал? Ах да. «Вы, черт, знаете, как великолепно играете», – сказал ей тогда высокий усач, и Мария пропала. Это невозможно ничем оправдать или объяснить, но ни Савва, который дожидался ее в Москве, ни жена Горького уже не имели никакого значения. Чувства, которые вспыхнули в них обоих, было не потушить уже никаким огнем. Но, как ни странно, сейчас рядом только Савва, как верный пес, гладит ее руку и говорит успокаивающие слова, а Максима нет, и это факт, с которым не поспоришь.
– Савва, – еле шевеля губами, сказала Мария. – Где кортик?
– Я положил его тебе под подушку, – на этих словах мужчина улыбнулся. Видимо, даже мысль о том, что его подарок так важен Марии и она до сих пор его хранит, а очнувшись в больнице, спрашивает про него наряду со своим сердечным другом, грела душу влюбленного мужчины. – Ты держала его во время операции, сжав так в кулаке, что врачи не рискнули вынимать его. После они хотели убрать, но я не дал, моя амазонка всегда должна быть защищена.
Он погладил ее по щеке и, почувствовав слезу, испугался.
Но это не были слезы боли, это были слезы благодарности за любовь и преданность.
Вдруг в коридоре послышался громкий голос Горького, он что-то возбужденно доказывал, даже переходя на крик.
– Не переживай и не смей вставать, я сейчас все узнаю и вернусь, – сказал Савва Марии и вышел из палаты.
Его не было долго, Марии показалось, что вечность. Уже стихли крики в коридоре, а дверь в палату, где она лежала в полном одиночестве, так и не открывалась. Взяв всю свою силу в кулак, она даже хотела встать, но слабость, сковавшая все тело, не дала ей это сделать. Только настойчивый взгляд в сторону двери, словно он мог хоть что-то решить. Словно он мог заставить двух дорогих ей людей сейчас же открыть эту чертову дверь, которая скрывала за собой непонятные ей события. Неизвестность – это самое страшное, это мучительное состояние, которое съедает тебя по капелькам. Когда время, казалось, совсем остановилось, а глаза высохли оттого, что женщина смотрела на проклятую дверь, почти не моргая, она все же открылась. Савва вошел, и по тому, как он не поднимал на нее глаза, Мария поняла, что случилось страшное.
