Но после очередного разговора с мужем Аглая окончательно разнервничалась и стрельнула у Самоваровой папиросу. Курила она в столовой, элегантно стряхивая пепел в хрустальный, с недопитым дорогим вином, стакан.
Уехала она ближе к вечеру и, прощаясь, совсем уж неожиданно от души расцеловала и Жанку, и Варвару Сергеевну.
После того как мать Андрея покинула дом, доктор, отбросив всякую щепетильность, залез в морозильник Филатовых и попытался приготовить то ли поздний обед, то ли ранний ужин – из того, что сумел обнаружить.
Особого аппетита ни у кого из оставшихся в доме не было, но свиные отбивные с горошком в исполнении Валерия Павловича оказались весьма недурны.
Как раз во время обеда Варваре Сергеевне пришло короткое сообщение от полковника, состоявшее из двух цифр, – номер онкологической клиники, в которую в прошедший понедельник поместили на плановую операцию пятьдесятисемилетнего Дмитрия Олеговича Высоцкого.
Выйдя из ватсапа, Самоварова испытала смешанные чувства – здесь была и львиная доля внутреннего удовлетворения оттого, что ее версия о местонахождении В. оказалась верна, и опасение, что Алина с самого начала вела ее в дневнике по ложному следу и сейчас она вовсе не там, и скверный осадок, который остается у всякого, когда речь идет о таком заболевании…
Оставалась еще одна не отработанная до конца ниточка – ежедневные Алинины звонки Дяде.
Варвара Сергеевна нахмурилась.
Оперативно запеленговать сигнал даже с помощью оставшихся крепких связей в полиции Никитин не сможет – больно хлопотно.
Это только в киношных боевиках такие вещи происходят на раз-два.
Она заранее знала, что именно и каким тоном ей ответит полковник, и решила больше не испытывать его дружбу.
Если этот несчастный онколог не связан с исчезновением Алины, завтра так или иначе придется кому-то из двоих – Андрею или Аглае – подать заявление на розыск пропавшей.
Когда все утолили голод, Самоварова объявила Жанке о том, что завтра утром они с доктором уезжают.
Также она сообщила ей и немало огорошенному этой информацией Валерию Павловичу, что по дороге на вокзал они заедут туда, где, с большой долей вероятности, может находиться Алина.
Жанка, как и все остальные, давно уже эмоционально иссякшая, обошлась без истерик и, выполняя просьбу Самоваровой, не стала выспрашивать подробности.
Девушка, похоже, была абсолютно уверена в том, что бывший следователь на верном пути и совсем скоро она вновь будет смеяться вместе с подругой над прикольными видосами, рулить стройкой и играть в прятки с Тошкой.
«Главное, что жива… Жива же, да?» – Жанка не отводила взгляда с Самоваровой и пыталась поймать в ее глазах долгожданную золотую рыбку.
– А все остальное как-то сладится, – вслух успокаивала она сама себя.
После того как доктор, дав новоиспеченным подружкам возможность проститься наедине, ушел кормить Пресли и собирать вещи, Жанна все-таки не удержалась и разревелась, доверчиво прижавшись к плечу Варвары Сергеевны.
– Неужели Алинку прячет ее сумасшедшая мать? – причитала она. – Зачем это ей? Разве мы плохо жили? Или Аглая права и все дело в каком-то сраном мужике? Андрюха придурок, но он же и в самом деле ее любит… Она очень хорошая, слышите? У нее душа… больше, чем она сама! – Словно крохотные самолетики, оставшиеся из обрезков бумаги, отправляла она в теплый вечер переполнявшие ее эмоции.
Обнимая ревущую Жанку, Самоварова молча гладила ее по спине.
53
Из дневника Алины Р. 7 июня
Вечер.
«Господи… Разве я могла любить так неистово, что даже желать ему смерти?» – было моей первой и вполне отстраненной мыслью, когда я встретила его сегодня. Совсем рядом с моим надежным, как я думала, убежищем.
Безобразно постаревшего и, как оказалось, серьезно больного.
Будто мы расстались только вчера, В. спокойно окликнул меня по имени. Минуту ранее я шла, опустив голову и прокручивая в голове грядущий разговор с мужем о разводе. Я подбирала слова, представляла его возможную реакцию, и понимала, что все, что я ему скажу, для него прозвучит неубедительно…
Когда В. окликнул меня, я как будто не удивилась и спокойно подошла к нему, как заводная кукла. Только завод мой сразу же и кончился.
Ну как после этого не верить в судьбу?!
Из всех вариантов, которые мы рассматривали с Андреем, именно я выбрала точку нашей будущей локации.
Самое драматичное в жизни – несвоевременность происходящего.
Сколько раз я представляла себе нашу возможную встречу, представляла, как В., снова встретившись мне на пути, подойдет и заговорит, как полопаются мои вены и разорвется мое сердце, как я выскажу ему то, что несла в себе все эти годы: он – выше всего – семьи, любого смысла, самой жизни.
Но ничего подобного не случилось.
В. спокойно озвучил свой диагноз, и я удостоверилась в том, о чем давно догадалась: справедливости нет не только в моем мире, но и в его тоже.
Жизнь – не старый дубовый комод, в котором царит тщательный, продуманный порядок.
Те, кого он лечил, были разными: дряхлыми и молодыми, добропорядочными и порочными, веселыми и рефлексирующими, богатыми и стесненными в средствах.
И никто не хотел уходить…
Он же, подобно беспристрастному Харону, лишь ненадолго замедлял их уход, катая их по мутной подземной реке.
Выбраться удавалось единицам, тем, кого, отчаянно любя, не отпускали близкие. Тем, кому было ради чего возвращаться.
А теперь и за ним пришел Харон, как он мне его описал: молодой, долго стажировавшийся в Израиле оптимист, еще не отяжеленный пропитанными слезами деньгами и негативным опытом.
Я даже не вспомню, что отвечала этому седому, почти чужому мужчине, стоявшему возле все того же, семилетней давности, «Мерседеса», с желтой тряпкой из микрофибры в руке.
Огонь, гревший меня все эти годы, защищавший меня от отстраненного Андрея, от сосущей тоски по отцу, от тяжких дум о матери, от страха за Тошку, от болячек и непогоды, от вредности свекрови и пренебрежения свекра, от плохих новостей и ежедневных людских катастроф, от зависти не знающих меня и безразличия знающих, оказался мнимым.
Иллюзией, обманкой психики…
Иллюзия и истина – два слова на одну букву, чем-то напоминающую руну Хагалаз
[2] от староангл. haegtesse, «ведьма».
А если вдуматься, слова-синонимы.
Без иллюзии жизнь пресна, без истины – невыносима.
Семь лет, что мы не общались, перемололи ту нашу истину, превратив ее в иллюзорную пыль.
