19
Из дневника Алины Р. 1 мая.
В этом доме у меня постоянно мокрая после душа голова. Толком подкраситься, в отличие от Жанки, не успеваю, а с ресницами, бровями и ногтями вопрос решаю два раза в месяц – спасибо современным технологиям, ногти всегда красные, а брови и ресницы – почти соболиные.
Из запланированного на день, как правило, удается сделать все, но на себя времени почти нет. Когда я предложила Жанке остаться, точнее, она не мытьем, так катаньем, оставшись без работы, вынудила меня сделать это предложение, я поначалу обрадовалась: мы снова, как в добрые старые времена, были вместе.
Каждый день мы готовили для Тошки затейливые блюда, играли с ним в прятки, гуляли в лесу и два-три раза в неделю, как раньше, занимались вместе йогой.
Привыкнув к ней заново, я начала бояться, что она вдруг передумает и уедет.
Тогда я стащила у нее заколку.
Вдруг сработает?
Сработало, но не так, как хотелось.
Произошло неизбежное: Жанка залипла на Ливрееве.
С тех пор йогу (и все остальное) ей заменяет наш прораб, а что до меня, то здесь включается моя обычная амбивалентность: с одной стороны, мне проще оттого, что не приходится подолгу уговаривать ленивую подругу принести коврики и уделить практике хотя бы двадцать минут, а с другой – я злюсь на себя за всегдашнее потакание чужим желаниям и следование на поводу у чужих обстоятельств.
Вообще, если подумать (как же я хочу повесить на разум железные замки, чтобы навсегда закрыть себя от этих изнуряющих мыслей!), я всю жизнь только и делаю, что иду на поводу у чужих обстоятельств.
Если бы Жаннет, скажем, была больна ревматизмом, – другое дело, но она манкирует йогу, прогулки в лесу и наши совместные игры с Тошкой только потому, что сутки напролет чего-то ожидает от своего телефона. И теперь в нем, сука, поселился один Ливреев – лебезящий передо мной, грубоватый с рабочими, примитивный до тошноты… Даже не знаю, что мне в нем противнее: простота в общении (он может и яйца при нас ненароком почесать!) или многозначительное (типа тактичное) молчание, когда тема крутится вокруг его семьи. Жену он называет не по имени, а просто «жена», и первая буква вылетает из его рта, будто надоедливая муха, которую он лишь из жалости не может прихлопнуть, а когда она ему при нас звонит – он голосом робота, какой включают при телефонном обзвоне, говорит благоверной, что «занят на работе».
Вчера эта дура восхищалась его якобы упругой не по возрасту задницей. Я же вижу под одеждой рыхлое, давно подуставшее от нехитрых пороков тело.
Обидно, что сквозь свою восторженную глупость Жанка не в состоянии разглядеть, что наши с ней переживания несопоставимы.
Да, когда-то она пережила страшное, но сколько лет уже прошло с тех пор…
И вот парадокс – о том, действительно жутком, что случилось с ней еще в Ростове, пока жила с мужем, она если и вспоминает, то отстраненно, как про бабкину соседку. Ровные, круглые слова, жесткие сухие факты.
Зато про Ливреева!
Мое сознание, конечно, фильтрует поток бесполезной инфы, но даже сквозь этот фильтр в меня нет-нет да падают и оседают в памяти подробности его скучнейшей жизни, такие же банальные, как и рожа подсмотренной нами на фейсбуке его жены, дешево и похабно напичканная филлерами.
И здесь я снова завишу от чужих обстоятельств: от того, во сколько Ливреев позвонил Жанке и позвонил ли вообще, целиком зависит ее настроение, а значит, во многом и мое.
И получается, что от этого сукодея так или иначе зависит настроение в нашем доме!
Но я по-прежнему хочу, чтобы она осталась…
Вероятно, потому, что я прячусь за нее от Андрея.
От его безразличия и эмоциональной скупости.
Вероятно, потому, что при всем своем эгоизме и тупости Жанка имеет способность проживать каждую минуту своей жизни, то рвя воздух в клочья, то расцеловывая цветы на поклеенных работягами Ливреева обоях.
Здесь мне с ней лучше, чем без нее.
Она живет, даже когда играет…
А я живу только благодаря тому, что играю.
Ну а если со мной что-то случится, она, эта до треска в ушах громкая и неважно воспитанная девка, не оставит Тошку, я это точно знаю…
И даже если Андрей бросит свою сверхважную работу и посвятит себя воспитанию сына (что вряд ли), он не посмеет отказать ей в возможности навещать Тошку. Не по доброте душевной, а потому, что она знает (и прекрасно помнит!), как все было на самом деле.
А для сына это останется единственной настоящей ниточкой к его про́клятой маме.
20
– Пока мы с Алиной вместе жили в доме, я их в основном из окна только видела. И они, замечая, что мы на них глазеем, хвосты расправляли и начинали работать не то чтобы усердней, но вызывающе – словечками своими местечковыми громко перебрасывались, а то и ржали, и мне всегда казалось, что надо мной, ну не над ней же…
– А почему вы так уверены, что ржать можно только над вами?
– Смеяться над Алинкой?! Она вся такая выверенная здесь стала, будто оступиться в каждом шаге боялась. Хотя и держалась с ними на короткой ноге, это было уловкой с ее стороны. Ясен пень – ржали надо мной. Я ж их прорабу очень нравлюсь. И все уже давно всё понимают…
Последние две фразы распоряжайка произнесла с таким достоинством, словно речь шла не о Вадике Ливрееве, а о какой-то знаменитости.
Они стояли в столовой у большого окна и, продолжая переговариваться, наблюдали, как рабочие возвращаются на свои места.
После свалившихся разом двух происшествий – истерики Тошки и падучей дяди Вани женщины словно приблизились друг к другу на несколько шагов. Распоряжайка убрала из голоса дешевые опереточные интонации, а Варвара Сергеевна заметно смягчилась.
Минутами ранее Жанна, не в силах дольше терпеть истошный плач, ворвалась в дом, схватила ревущего мальчишку на руки и что-то лепетала в его зареванные глаза, а пальцы ее перемещались по его дрожащему тельцу на удивление ловко и ласково, будто эти пальцы перенянчили уже не одного ребенка. Крепко прижимая худенького, на вид лет шести-семи ребенка к себе, она кружила с ним по столовой, а когда окончательно выдохлась, села на стул и усадила к себе на колени. Щечка мальчика устало дернулась и машинально прижалась к ее щеке.
И Жанна тут же нашлась, на ходу придумав следующее: поиграть после обеда в прятки в новом большом составе: с нянькой, Варварой Сергеевной и рабочими.
Мальчик, продолжая тихо всхлипывать, подумал и согласился. И только после этого, утирая глаза ладошками, позволил няньке, приземистой, незаметной, в повязанном по мусульманскому обычаю платке, отвести себя наверх, в детскую.
Варвара Сергеевна спорить не стала: прятки так прятки.
