— М-м-м… Скажи неврологичке, пусть не тянет с выпиской. И оставь мне, пожалуйста, денег.
— Конечно! — Доктор выпрямился и снял со спинки стула поясную сумку. — Сколько?
— Оставь тысяч десять.
— Зачем тебе столько?! Ты что, жить здесь собираешься? Сама же просишь, чтобы побыстрее выписали…
Варвара Сергеевна, сделав вид, что обиделась, принялась отколупливать со сгиба руки лейкопластырь.
Жить она здесь не собиралась.
Она собиралась уйти прямо сегодня.
Но не домой.
* * *
Как только Валера ушел, на мобильный раздался звонок.
Звонила какая-то «Томка-гестапо».
Что-то смутно знакомое промелькнуло в голове, и Варвара Сергеевна, не медля, ответила на входящий.
— Варвара Сергеевна, день добрый! — отчеканил не слишком приятный женский голос. — Минута есть?
— Конечно, — вслушивалась с напряженным вниманием Самоварова.
— Короче, есть новости по вашему пожару.
— Та-а-к… — стараясь не выдать волнение, деловито растянула она.
— Раз дело закрыто, решать вам. Ну, не вам, а вашему гражданскому супругу, — уточнила женщина. — Факты копеечные, но тем не менее я доведу их до вашего сведения.
— Слушаю вас!
— Ваш сосед, Роман Аркадьевич, проходивший свидетелем по делу, на днях в одну историю вляпался. Схема старая: позвонили в дверь и предложили ему выгодно приобрести какой-то чудо-аппарат, который якобы и давление нормализует, и сахар, короче — панацея от всех болячек. Дома никого не было, старый дурак повелся и отдал жуликам все сбережения. Вечером пришел его сын, ясен пень, впал в ярость и потащил старика в отделение заявление писать. Дед разрыдался, и счел это наказанием за то, что лживые показания в деле о вашем поджоге. Он заявил, что в то утро, когда открыл дверь квартиры, увидел, как молодая женщина в белом пальто, эта самая Марина Николаевна, проходившая вторым свидетелем, крутилась возле двери в вашу квартиру. Она дала ему пять тысяч рублей за то, чтобы он выдал следствию иную версию. Объяснила так: мол, проходила мимо, сунулась к загоревшейся двери, а теперь боится, что ее обвинят в поджоге и затаскают по ментам. А она, типа, сильно занятая, этот головняк ей, типа, ни к чему.
— Как интересно…
— Короче, думайте сами. Сосед сказал, если надо — даст официальные показания, но про деньги, само собой, он тут же, под давлением сына, пошел в отказ, мол, пошутил. Сообразил, что деньги — это уже сговор.
— А вы что посоветуете?
— Варвара Сергеевна, ну… это уже по вашей части! Доказательства ничтожны. Марина упрется, скажет, что старик врет. Информация эта, как вы понимаете, лично для вас, так сказать, не для протокола… Ну все, отбой, работы много.
— Погодите! Напомните-ка фамилию Марины Николаевны.
— Не помню. Нужно дело искать. Давайте, как освобожусь, скину эсэмэской.
— Большое спасибо. Жду!
Пару минут Самоварова тупо глядела на экран телефона.
На заставке была фотография, которая Анька прислала ей в Рим — черно-белая фотка лета восемьдесят шестого, сделанная на отдыхе в Адлере.
Анька и на ней была похожа на майскую клумбу, только еще крошечную, нежную, с едва распустившимися букетиками ландышей на сарафанчике.
Подбежав к тумбочке, Варвара Сергеевна вытащила оттуда добытые через незаменимую няньку лист ватмана и фломастер.
Разложив лист на кровати, быстро и коряво записала: «Пожар. Томка — дознаватель, Марина Николаевна — вредитель?»
Прокрутив в мобильном список контактов она, к своему немалому удивлению, нашла номер какой-то Марины Николаевны.
Это имя, находясь в слепой зоне памяти, ни о чем не говорило.
В гудящей от переизбытка новой информации голове пока ничего не складывалось…
Самоварова долго глядела на имя и цифры, застывшие на экране, затем ткнула дрожащим пальцем в кнопку вызова.
Ей не ответили.
Выждав несколько бесконечно долгих минут, снова набрала номер — ответом были все те же длинные гудки.
* * *
Намывая лопату под струей гаражного шланга, Инфанта почувствовала резкую, острую боль в пояснице. За всю свою жизнь она не трудилась столько физически, как в последние два дня.
Хронические боли в шее и под лопатками, когда сидела за швейной машинкой в путяге, не шли ни в какое сравнение с тем, что сейчас испытывало ее нестерпимо ноющее тело.
Кости и череп она прикопала глубоко под яблоней, посаженной псом по весне.
Тщательно вытерев тряпкой вымытую лопату, вернула ее на место — на стену гаража, где, в аккуратном порядке, висели на крючках садовые инструменты.
Затем вернулась в дом и налила себе коньяка.
Присев со стаканом возле яблони, вдруг вспомнила давно забытую песню о яблоньке, которую девчонки, вечером разлегшись по койкам, любили петь в детдоме.
Поцеловав ствол подмерзшего голого деревца, Инфанта тихо запричитала:
— А ведь ты единственный, кто любил меня… кто чувствовал меня, как никто другой… кто слышал меня… кто предан был до гроба… кто не потерпел соперника… Немая любовь — самая верная… Прощай, мой друг! Пусть звезды над этой яблоней горят так же ярко, как твоя любовь…
Утерев рукавом найденной в подвале детской беличьей шубки жидкие, но честные слезы, Инфанта вернулась в дом.
Машинально включила телевизор в гостиной, которым никогда не пользовалась.
Она знала, что Жаруа в ее отсутствие любил смотреть здесь детективные сериалы.
Пощелкав по каналам, остановилась на выпуске новостей.
Брюнетка-ведущая с зализанными в хвост волосами докладывала обстановку в стране.
Картинки, сопровождаемые ее бодрыми комментариями, быстро сменялись на экране: велосипедисты на заезде, школьники в гостях у ветеранов, какой-то мордатый представитель власти, выехавший в регион. Последним сюжетом была коротенькая история молодой пары. Молодые люди познакомились по переписке. Парень, не жалея сил на сбор средств, вылечил девушку от какой-то болезни, и… бинго! Теперь они наконец соединились и, не мешкая, закрепили отношения узами законного брака.
Девчонка, улыбающаяся с экрана, была типичной представительницей русской глубинки — безвкусно одетая, полноватая, щекастая, выкрашенная в дурной блонд. Парень же был явно с историей — высокий и худощавый, похожий на недавно откинувшегося, начитавшегося в неволе книжек и вставшего на путь исправления зэка.
— Идиоты! — загоготала Инфанта. — Вы будете постить свои слащавые морды, справлять Петра и Февронию, потом эта дура залетит, а ты, кретин, начнешь по вечерам жрать водку, давя в себе брезгливость к запаху детской рыготы и бесконечных домашних борщей! Но вы будете, стиснув зубы, растить ваше усыпанное аллергией чадо и постить его фотки на четырехколесном велосипеде или с букетом чахлых астр первого сентября!
