Инфанта резко развернулась.
Даня уже садился в машину.
Сомнений не было.
Теперь она его «слышала».
Глядя под ноги, почти не дыша, чтобы не разрыдаться, она тащила за собой тяжеленный, как горб за спиной, чемодан.
Отперев тугой от влажности замок калитки, нашла под ней одинокий, замятый, побуревший от дождей кленовый лист.
Нагнувшись, взяла его в руки.
Их история похожа на этот лист — всего-то пару месяцев назад окрашенная в красно-оранжевые тона, за какие-то считанные дни она превратилась в обычную грязь.
* * *
После манной каши, утреннего обхода и капельницы, Варвара Сергеевна, взяв в руки чашку со скверным кофе, оставшуюся с завтрака, решилась на очередную вылазку в туалет.
Жаль, больница — не отель, здесь нет возможности повесить на дверь табличку «Не беспокоить».
Закрывшись в санузле, Варвара Сергеевна прибегла к проверенному лайфхаку — подоткнула дверь полотенцем и включила горячую воду.
Сигарета была последней. Надо бы раздобыть где-то денег, выловить ту няньку и попросить ее купить пачку приличных сигарет.
Затянувшись, Самоварова вдруг вспомнила, что на протяжении многих лет курила папиросы-самокрутки. Табак и папиросную бумагу она брала в хорошей табачке на Невском. У нее была специальная машинка для кручения папирос, а еще — зеленый, дамский портсигар, подарок Ларки Калининой.
Вспомнив, она обрадовалась.
И тут же, то ли от переизбытка эмоций, то ли от дешевого табака, закашлялась.
Осторожно приоткрыв дверь, быстро выскочила из туалета.
Несмотря на некоторую слабость в теле, настроение у нее было приподнято-хулиганским.
В палате, успевшей пропитаться цветочно-пряным ароматом духов, ее ждал сюрприз.
У окна, лицом к нему, стояла женщина, похожая на майскую клумбу.
Высокая, чуть полноватая, приятно округлая в формах.
Красивого, русого оттенка длинные волосы были собраны на затылке большой золотисто-зеленой заколкой.
На плечах небрежно наброшенный белый халат, из-под которого виднелась трикотажная расклешенная юбка, щедро усыпанная цветочным рисунком.
На ногах у нее были кокетливые травянисто-зеленые сапожки на каблучках с кое-как напяленными на них уродливыми синими бахилами.
Услышав движение, женщина обернулась.
Слегка подкрашенное округлое лицо нельзя было назвать безупречно красивым.
Особенно по нынешним, навязывающим стандарт меркам: выточенные скулы, пухлые до неприличия губы, ресницы-щетки, кукольный носик и густые, как у Брежнева, брови.
Но лицо ее было невероятно милым.
Так и хотелось потрогать эти пухловатые щечки, погладить высокий, выдававший упрямый характер лоб, до одури любоваться раскосыми «лисьими» глазами.
Это была ее дочь, Аня.
— Ма! — раскинув в стороны руки, Анька подскочила и заключила Самоварову в объятия. — Ну ты и устроила! Господи! Как же ты меня, как ты нас всех напугала!
— Здравствуй, милая моя, здравствуй, — давя в себе слезы счастья, Варвара Сергеевна крепко прижимала к себе дочь. — Ты же вчера должна была прийти. А я спала после обеда… Ты приходила? Тебя не пустили?
— Валерий Павлович вчера сказал, что ты устала и лучше прийти сегодня.
Наконец Анька освободила ее от объятий и, отойдя на полшага назад, оценивающим взглядом окинула мать:
— Ты похудела сильно, — констатировала дочь и тут же, спохватившись, добавила: — Но тебе идет! Эдакий французский шарм!
— Не ерунди! — отмахнулась Самоварова. — Садись уже, — кивнула она на стул у больничной койки.
— А ты, ма, ложись.
— Да належалась я уже.
— Нет уж, ложись! — бросившись к разобранной постели, настаивала Анька.
Варвара Сергеевна с умилением наблюдала, как дочь взбивает подушку, как, откинув тощее казенное одеяло, тщательно разглаживает несвежую простыню.
Скинув тапки, Самоварова удобно устроилась на кровати: прижалась спиной к стене и сложила по-турецки ноги.
— Ну, рассказывай, что там у вас? Как Олежка?
— Ма, — снова заныла Анька, — мы все так за тебя испугались, просто ужас!
— Как видишь — жива. И я бы даже сказала, что здорова, если бы не слабость от бесконечных капельниц. Хотя, может, это эффект снотворного. Сама понимаешь, делать здесь нечего, только отсыпаться.
— То-то от тебя табачком тянет! — добродушно усмехнулась дочь. — Везде ты исхитришься накуриться.
Варвара Сергеевна лукаво отвела глаза.
— Как же я рада, что ты ожила! — ласково и радостно гладила ее своим лисьим взглядом Анька. — Расскажи, чем тебя лечат, что делают… — По тому, как дочь вдруг запнулась, а ее лицо приняло несвойственное ему «деловое» выражение, Самоварова поняла: она не знала, как продолжить разговор. По всей видимости, ее проинструктировали.
— Солнышко мое, хоть ты избавь меня от этих бесед! Обследовали что нужно. Все в норме. Расскажи лучше, что там у вас происходит.
— Ой, происходит…
Варвара Сергеевна почувствовала, как непосредственную, так и не научившуюся к сорока годам притворяться Аньку, что-то распирает — настолько, что она готова забить на инструкции.
Нужно было только ее подтолкнуть.
— Да, Валерий Павлович говорил в общих чертах… — врала, не моргнув глазом Самоварова. Но, черт побери, она устала чувствовать себя идиоткой!
— Ой, мам… Конечно, он рано или поздно расскажет тебе во всех подробностях. Это же как раз по твоей части! Просто сейчас… Доктор просил не тревожить тебя негативной информацией.
И, словно вспомнив о чем-то болезненно-неприятном, дочь помрачнела.
Интуитивно Варвара Сергеевна понимала, что сейчас в дочкиной голове много всего намешано — там было что-то, о чем она была готова рассказать, и что-то, о чем они с доктором говорить боялись.
Она решила двигаться от простого к сложному.
— Негативной не надо, дочь. Расскажи о последних событиях! А то доктор только раздразнил, мне же любопытно… Здесь словом перемолвиться не с кем. Чтобы поскорее прийти в форму, мне лучше бы отвлечься… Расскажи! — голосом не матери, но закадычной подружки просила Самоварова.
— Ну, ладно… — загадочно улыбаясь, Анька понизила голос. — Речь идет о поимке одной мошенницы…
— Ух, ты! — искренне удивилась Варвара Сергеевна, — Не томи, валяй!
— Короче, я буду играть роль наживки.
Самоварова округлила глаза:
— Наживки?! Это кто такое придумал? Никитин?
