Долгими, густыми и влажными, незаметно переходящими в ночь вечерами, Даня давал ей то, чего никогда не давал ни один мужчин.
Негу и нежность.
Теперь уже они не всегда доходили до разрядки.
Все чаще и чаще подолгу лежали в подсвеченной уличными огнями отеля темноте и, поглаживая друг друга, молчали каждый о своем.
Через неделю ей захотелось прервать его на последней (как она это мучительно чувствовала), пока еще позитивной ноте.
Но до вылета на родину оставалось еще три долгих, тошнотно-душных, праздных дня.
От шведского стола на завтрак, от изученного вдоль и поперек обеденного ресторанного меню ее воротило так, что она ограничила свой рацион водой, травяным чаем и пустым рисом.
Даня же продолжал чревоугодничать и делал это с какой-то быдлячьей жадностью.
За время отдыха его живот успел раздуться, а изо рта постоянно разило то пивом, то чесноком.
И еще он стал уже безо всякого стеснения пялиться на пляжных девок.
В один из дней от Пети пришло сразу несколько сообщений.
В первом он пояснил, что встречу ордена с большим трудом удалось перенести с конца декабря на первые выходные месяца.
Она не стала отвечать.
Ее внутренний ресурс, легко позволявший управлять этим балаганом, иссяк на корню.
«Рухнет орден — рухнет легенда, — устало понимала она. — И я достаточно скоро останусь без привычного дохода».
Оставался еще один вариант — познакомиться с назойливым Вислаковым, запудрить ему мозги и осесть в его клинике в качестве какого-нибудь психолога-сексопатолога.
В следующем сообщении мент писал, что деканша резко захандрила и, надеясь на чудесный дар «богини», умоляет ее о скорейшей встрече.
На это сообщение, давя в себе приступ злости, она тоже не ответила.
«Мышь нафталиновая… Умоляет она, интеллигентка хренова… Ненавижу! Ненавижу этих прижизненных мучениц, всех этих музыканш, училок, искусствоведок…
Гори они все в огне!» — отбрыкиваясь от нехорошего, неясного чувства раздражалась она.
* * *
Проснувшись, Варвара Сергеевна почувствовала, что силы постепенно возвращаются в ее исхудавшее тело. Она с удовольствием потянулась и, не вставая, сделала легкую гимнастику.
После завтрака, состоявшего из манной каши, куска хлеба с сыром и все того же отвратительного кофе, в палату зашла невролог.
Судя по неторопливости ее движений, по тому, как основательно она устраивалась на придвинутом к кровати стуле, Самоварова поняла, что та зашла к ней не на минутку.
Искоса наблюдая за ее движениями, Варвара Сергеевна сделала «больное» лицо и натянула на себя одеяло.
— Вчера вы не представились — или же я просто не помню, — вяло сказала она.
— Маргарита Ивановна, — улыбнулась невролог. Лицо ее, как немой укор, было румяно и свежо.
В Самоваровой что-то екнуло.
— Как ваше самочувствие? — глядя на нее подозрительно ласково, приступила к очередному допросу врач.
— Что это за больница? — вместо ответа спросила Самоварова.
— Районная, неподалеку от вашего дома.
— Почему у меня отдельная палата?
Вопросов, на которые Варвара Сергеевна хотела получить незамедлительные ответы, было великое множество. Но так же, как и ее лечащий врач, она решила зайти издалека.
— Сразу видно, кто вы по профессии! — добродушно усмехнулась женщина.
Варвара Сергеевна, выдерживая паузу, пялилась на нее со своей подушки.
Лицо невролога было ухоженным, но не перекаченным филлерами.
Если она и боролась с возрастными изменениями, то весьма разумно.
Красавицей ее назвать было сложно, скорее она принадлежала к типу уютных женщин — округлых в формах, мягких в жестах, избегающих откровенной агрессии.
Но за таким фасадом частенько скрывается железный стержень.
— Вот и расскажите мне о своей работе! — словно невзначай попросила врач.
— Я давно вышла на пенсию.
— По выслуге лет?
— Не совсем. Какое-то время я еще работала.
— Так почему ушли из органов?
— От меня избавились.
В голове Самоваровой разрозненными осколками всплывали подробности о том, почему и как ее выжали из рядов полиции, но эта, пожалуй, самая печальная страница жизни, не вызвала у нее сейчас особых эмоций.
После того как обнаружила себя в больнице, она ежесекундно чувствовала — ее будто «обесточили».
Но где-то под кожей, под венами и сухожилиями, были надежно спрятаны провода, сейчас лишенные необходимого разряда.
— Вы не любите рассказывать о себе? — понимающим тоном продолжила врач.
— О себе — нет. А поговорить люблю.
Самоваровой стало немного жаль эту женщину, вынужденную по долгу службы напрасно биться о стену ее скупых ответов, но куда больше ей было жаль себя.
— Давайте лучше вы мне расскажете, как я здесь оказалась.
— А вы совсем ничего не помните из событий того дня?
— Какого именно?
— Четырнадцатого ноября. Дня, когда вас привезли сюда на «скорой».
Варвара Сергеевна сжала пальцами виски и задумалась.
А это давалось нелегко!
Из ее головы словно вытащили объемный блок, в котором лежала нужная, прежде всего ей самой, информация.
— Не помню… — На глаза набежали слезы. Она ощущала себя законченной идиоткой, — Я устала и хочу отдохнуть! — не желая демонстрировать этой цветущей женщине свою слабость, Варвара Сергеевна повернулась к стене.
— Послушайте, — не вставая со стула, отчетливо произнесла врач. — Я прихожу не для того, чтобы вас мучить. Давайте так: прежде чем я уйду, вы постараетесь дать мне ответ только на один вопрос, хорошо?
Самоварова, не поворачиваясь, кивнула.
— Вы и в самом деле не помните, или не хотите вспоминать события четырнадцатого ноября? От того, что вы скажете, зависит многое.
— Что именно? — проталкивая ком, застрявший в горле, глухо спросила Варвара Сергеевна.
Стена была белой. Крашеный, дешевый флизелин. На уровне глаз зияла чернотой едва заметная дырочка. Она принялась подковыривать ее ногтем. В голову пришла нелепая мысль — а что, если проделать глазок в палату к старухе?
— Например, кто будет вас дальше лечить.
— Есть варианты?
— После обеда мне отдадут результаты вашего обследования, — скрипнув стулом, ответила врач. В ее голосе сквознуло недовольство. — Отдыхайте! — равнодушно бросила она, выходя из палаты.
