— Вот именно! Зачем такой красивой девочке, как ты, пахнуть, как они? Наше тело, особенно волосы, впитывает разные не всегда приятные запахи. Женщины и девочки должны часто мыться и следить за чистотой, чтобы хорошо пахнуть.
— А вот от Регины никогда ничем не пахнет. Как будто она не женщина и не девочка.
При упоминании о Регине сердце Вари бешено заколотилось.
— Вставай уже и иди умывайся! Голову я тебе вечером вымою. Умойся только на совесть.
Пока сонная Анюта копошилась в ванной, Самоварова дозвонилась в милицию. Представившись и указав отделение, в котором работала, стала выяснять, почему до сих пор не прибыл наряд, вызванный соседом.
На другом конце провода постоянно хрипело, ей что-то отвечали, а на площадке уже слышался суровый топот чьих-то шагов.
Озадачив вышедшую из ванной Анюту разборкой чемодана, Самоварова вылетела из квартиры, пообещав дочери вскоре вернуться.
* * *
Из красочных, оживших, будто восстановленная кинопленка воспоминаний, Варвару Сергеевну вырвал звонок на мобильный.
Это был доктор.
— Файная моя! А я сегодня пораньше приду. Покормишь?
Варвара Сергеевна чуть было не ответила, что и не думала про ужин.
— Придумаю что-нибудь.
— Ты как будто не рада.
— Рада, — попыталась изобразить теплоту в голосе Самоварова.
— Может, забежать, купить что-нибудь?
— Куда забежать?
— М-м-м… В хорошую кулинарию.
— Можно.
— А чего ты хочешь?
Она попыталась представить, чего она хочет, но аппетита не было совсем.
— Лавандовый эклер.
— Варь, это не еда!
— Тогда не надо ничего. Возьми себе и молодым. Нет, одной молодой, Олег сегодня на сутках.
— Странная ты какая-то! — Голос доктора звучал разочарованно. — Я выказал инициативу, чтобы разгрузить тебя от рутины, а ты со мной сквозь зубы. Ладно, сам решу! — и Валера повесил трубку.
Глядя в потухший экран телефона, Самоварова тихо злилась.
Почему мужики так устроены? Почему они могут быть довольны только тогда, когда все идет по их плану?
Но если она действительно не хочет ничего, кроме лавандового эклера, зачем в пол-оборота портить ей и себе настроение, да еще и подселять в нее чувство вины?
Она подошла к комоду, открыла ящик и выудила из-под белья конверт с злосчастными фото.
Надев очки, Самоварова подошла к окну.
Отдернула шторы и вдруг поняла, что уже стемнело.
Положив конверт на подоконник, она уставилась в ноябрьскую темноту.
Темнота мая и темнота ноября — две разные темноты.
Майская пахнет сиренью и жасмином, Победой, дворовыми песнями и сочными поцелуями. Ноябрьская же пахнет неизбежностью завершения цикла…
Вздохнув, Варвара Сергеевна включила электрический свет, который никогда не любила и которым старалась по возможности не пользоваться.
Сев в кресло, взяла конверт и, словно боясь испачкаться о что-то чужое, непристойное, преодолевая себя, поднесла фото к глазам.
Этот овал, эти четко очерченные скулы, эти густые темные волосы, этот разрез глаз — она по-прежнему не сомневалась, что где-то видела женщину, сидевшую за столиком напротив доктора.
Конечно, Валера не мог ей сказать, что задержится со «сложной пациенткой» не на работе, а в кафе.
Но мелкая ложь «во спасение» — это часто начало конца.
Вспомнив о разговоре с доктором про ужин, Самоварова прошла на кухню и только, открыв холодильник, отметила, что в доме она не одна — Капа и Пресли примостились у ее ног и почему-то не «мявкали», выпрашивая у хозяйки лакомство.
— Так-то, дорогие мои… У каждого здесь бурлит своя жизнь. А я, выходит, занимаюсь рутиной. Больше, видите ли, некому! Никогда не хотела сидеть у мужика на шее! Потому и работала столько, чтобы быть независимой. А сейчас — кому я нужна?! Не умела я никогда обрастать «нужными людьми», которые могли бы пристроить пенсионерку на хлебное да не пыльное место… А я ведь хороший следователь! С таким, как у меня, опытом можно было бы и аналитиком куда-нибудь пойти. Да кто ж меня возьмет?
Кошки с ней молча соглашались.
Из того, что было в холодильнике, приготовить нормальный ужин не получалось.
«Ладно… Раз выказал инициативу, напишу ему, пусть купит хороших котлет, а из имеющихся капусты и моркови можно сделать салат».
Вспомнив, что оставила мобильный в своем кресле, Варвара Сергеевна в обществе не отлипавших от нее кошек уныло побрела обратно.
И не успела взять в руки мобильный, как он зазвонил.
На сей раз это был Никитин.
«Всегда так. Они либо до невозможности чем-то заняты, либо все разом желают пообщаться!» — печально усмехнулась Варвара Сергеевна проверенному годами наблюдению.
— Ну, что там с твоей доморощенной наружкой? Есть что-нибудь интересное?
— И да, и нет, — уклончиво ответила Самоварова, понимая, что рассказ про неизвестную дворничиху с конвертом под мышкой требовал подробностей о фото с доктором, которые она по-прежнему не хотела озвучивать.
— Варь, я не понимаю тебя!
— Считай, что ничего…
— Говорить, что ли, сейчас неудобно?
Она ушла от ответа:
— Сереж, если хочешь помочь, сделай для меня кое-что!
Никитин нетерпеливо вздохнул:
— Говори!
— Я накидаю тебе инфу про Ольгу Рыбченко и ее дочь. Точный адрес, ФИО, даты рождения. Мать умерла, как ты помнишь, в августе восемьдесят пятого, дочь — зимой восемьдесят шестого.
— А разве дочь той полоумной твари тоже умерла?
— От двустороннего воспаления легких.
— Жесть!
— Мне нужны любые сведения об их родне, если она осталась. Дяди, тети, двоюродные и троюродные братья. Особенно интересует биологический отец ребенка, жив ли он, если умер, где и когда.
— Напомни, кто тогда занимался этим делом.
— Местное. По прописке. Ну какое там дело? Вытащили из петли, органы опеки в тот же день забрали девку в приемник-распределитель.
Никитин тихо и грязно выругался.
… В последний день ее отпуска он ждал ее в кафе рядом с их отделением целый час, ломая голову над тем, что же такое важное она хотела сообщить, настояв на встрече в последнем телефонном разговоре, заказанном в пропахшем чужим потом и загаром почтовом отделении Адлера.
Убив на корню необходимый для разрыва импульс, трагедия в квартире Рыбченко заставила молоденькую милиционершу в тот день и еще на несколько дней забыть о своих личных отношениях с Никитиным.
