— Да не было никакой истории, — тут же воспользовавшись великодушным предложением бывшей заядлой курильщицы, Варвара Сергеевна достала из сумочки портсигар. — В тот день, когда я видела их в последний раз перед отъездом, Ольга просила меня взять ее дочь с собой в отпуск. Но я не могла этого сделать, понимаете?! Не могла и не хотела!
— Варюшка, ну вот, опять ты разошлась! — Зажмурив свои выцветшие, но все так же ярко подкрашенные глаза, Маргарита вдохнула в себя порцию дыма. — Какой хороший табак… Правильно делаешь, что опилки не покупаешь. В «Яве» советской и то раньше табак был настоящий, не то, что в нынешних, импортных вонючках. И, не делая паузы, добавила: — Конечно, ты не должна была брать с собой чужого ребенка!
— Сказать по совести, Регина меня всегда пугала. — Застарелое, засевшее где-то глубоко внутри крошечным, но острым камушком, сильно царапало, и Самоварову прорвало: — Взгляд у нее всегда такой был, будто это она за Ольгой присматривает, чтобы не натворила чего. А та все равно натворила… Девчонка как наперед знала!
В день, когда это случилось… Помню, вы позвонили в дверь… Вбежав в квартиру, я, признаюсь, думала о том, чтобы забрать ее к себе. Тельце помню это щуплое, ладошки горячие на моей шее, жмется ко мне, плачет… Я ведь действительно думала ее забрать… А потом вдруг на взгляд ее наткнулась — недобрый, недетский — будто она всю меня насквозь видит… Жутко мне стало!
Варвара Сергеевна раздавила в пепельнице окурок и посмотрела на притихшую Маргариту Ивановну.
— Знаю, не лукавишь, — переварив услышанное, вздохнула соседка. — Сама все видела, помню. Звереныш она была. Ни одна нормальная мать звереныша в дом, где живет любимый ребенок, не впустит. Все ты правильно сделала. Да вот только объяснить это уже некому… Хочешь, завтра вместе в храм сходим?
— Засиделась я у вас, пойду! — Варвара Сергеевна встала с дивана.
Наклонившись к соседке и стараясь не вдыхать в себя запах старого тела, приобняла ее за плечи.
— Завтра не получится. Да и вам, вижу, тяжело ходить.
Маргарита Ивановна глядела на нее по-матерински строго:
— Знаю, ты не особо верующая. Я и сама такая же лет до семидесяти была. А чем ближе к земле, тем яснее чувствуешь: там, — подняла свой сморщенный, крючковатый палец и ткнула им в потолок Маргарита, — однозначно что-то есть. И душа, и жизнь загробная. Погоди, я тебя провожу. Да убери ты руку, мне двигаться надо. Знаешь, как врачи говорят? Движение — жизнь. Может, еще на твоей свадьбе погуляю. Хотя, что сейчас за свадьбы? Расписались да поужинали втихаря в ресторане.
Шаркая следом за ней по коридору, старушка продолжала бормотать ей в спину:
— Ясно одно: ген нездоровый по женской линии в их роду сидел. Валентина-то Петровна, мать Ольги, тоже, хоть и образованная, со странностями была, да ты уж, конечно, не помнишь. А в храм сходить тебе нужно, поняла?
Самоварова неопределенно мотнула головой.
В месть мертвых душ она не верила.
Прикрыв за собой входную дверь, с огорчением отметила, что в прошлую их встречу соседка выглядела намного бодрее.
* * *
Люди из прошлого редко нужны в настоящем.
Скучаем мы вовсе не по ним, а по ушедшему времени, в котором были другими.
Бывает, что, лелея в своих воспоминаниях чей-то образ из молодых лет, вдруг, случайно столкнувшись с живым человеком в нынешнем времени, с разочарованным удивлением отмечаем, что этот едва знакомый субъект невыносимо скучен, и уже не можем себе представить, что он обладал теми качествами, которые столько лет приписывала его образу неверная память.
Но Маргарита Ивановна, некогда бойкая женщина, хоть и пугала Варю неизбежностью надвигающейся старости, была для нее необходимым человеком из прошлого.
Дело было в совместно пережитом.
То, с чем они тогда столкнулись, вызвало у обеих (как бы сейчас сказали) сильнейший стресс.
Ни Анька, ни Валера, ни даже Никитин — косвенный свидетель событий тех лет, никогда бы не поняли ее так, как понимала Маргарита.
Копаясь годами в чужих грехах и судьбах, Варвара Сергеевна хорошо знала, что реальность часто оказывается почти нереальной.
Соседкина мысль о том, что за всем этим бездоказательным кошмаром, возможно, стоит какой-то «прозревший» через тридцать с лишним лет родственник семьи Рыбченко, перестала казаться ей такой уж нелепой.
Бывшему следователю оставалось только найти ответ на ключевой вопрос: «Почему именно я?».
Как и тогда, так и теперь Самоварова оставалась при мнении, что виновата в трагедии Ольгина душевная болезнь, незаметное течение которой окружающие принимали всего лишь за странности поведения одинокой пианистки.
Что именно вызвало обострение, толкнувшее несчастную сразу на два преступления — самоубийство и оставление ребенка в заведомо угрожающих жизни обстоятельствах, так и не нашло конкретного ответа. Были лишь сплетни да предположения.
… Дорога в битком набитом возвращающимися курортниками поезде была тяжелой.
Варя и Анюта прибыли на Московский вокзал в начале двенадцатого ночи. В такси, за пять минут домчавшего до дома, дочка успела заснуть. Водитель попался отзывчивый и, не взяв с молодой матери дополнительных денег, донес чемодан и сумки до двери.
На следующий день Варя проснулась в начале девятого.
Дел было невпроворот.
Разобрать чемодан и сумки, что-то по-быстрому перестирать, сходить в магазин…
А самое главное — для того чтобы встретиться и поговорить с Никитиным, как решила, расставив все точки над «i» — нужно было кому-то сбагрить Аньку.
Усевшись на табуретку в коридоре, она набрала номер матери.
Та, как обычно, первым делом пожаловалась на здоровье, и разговор зашел в тупик.
Зато свекровь, от которой помощи всегда было мало, откликнулась и предложила сходить с внучкой в зоопарк.
Варя договорилась встретиться с ней в метро ровно в два.
Разбирая сумки, она корила себя за то, что, поддавшись на уговоры одной «южной» приятельницы, в компании которой они с Анькой покинули пансионат, на кой-то черт набрала на новороссийском вокзале персиков, слив и вишни.
Приятельницу с полными сумками ждала дома мать, а Варе это порядком поднадоевшее за три недели отпуска витаминное изобилие было просто в обузу. Варить варенье и консервировать компоты она не умела.
Отобрав для Анюты самые крепкие и не успевшие помяться дорогой фрукты, она ссыпала оставшиеся в пакет, чтобы вечером отдать хозяйственной, не ей чета, свекрови.
Темная пустая пасть выключенного перед отъездом из розетки холодильника глядела укоряюще.
Самоваровой хотелось плакать.
Она ничего не успевала! Голова была грязной, косметичка растворилась где-то в залежах чемодана, а еще в магазин, а еще собрать Анюту, а еще (и это было самым важным!) — Никитин.
