Всю осень восемьдесят пятого и последовавшую за ней зиму восемьдесят шестого Варвара Сергеевна болела.
Работала, но через пень-колоду: на неделю выходила на службу, затем две недели сидела на бюллетене.
Все, кто был в курсе истории с Рыбченко, Варю, как могли, морально поддерживали, и, округляя глаза, предупреждающим шепотом, отмахивающимися жестами рук отговаривали ее от безумного акта милосердия, который, сказать по совести, она совершать не собиралась.
В те долгие, муторные, пропахшие микстурой и горчичниками ночи, она подолгу лежала без сна и, думая о судьбе Регины, старалась прислушаться к своему сердцу.
А сердце молчало.
И дело было не столько не в сложностях, связанных с опекой, справками, неизбежными новыми расходами и хлопотами, дело было в том, что внутри нее не было ни капли любви к несчастной девчонке.
И Анька ее не любила.
«Из таких, не по годам серьезных, самостоятельных девочек, — думалось Самоваровой, — вырастают отличные руководители: жесткие, немногословные, способные, видя насквозь, быстро выхватить суть. Но таких, увы, никто не любит. У них словно бы уже при рождении отсутствует какая-то важная часть души».
Внезапно острая, нереальная в своем праве на существование мысль, пронзила все ее существо!
Она схватила телефон и, проигнорировав три сообщения от доктора, набрала домушнице.
Шансов, что старуха вспомнит, было немного…
— Алло! — быстро ответив на звонок, соседка сначала откашлялась, затем издала какой-то бодрый, похожий на мягкий «хрюк», звук.
— Варюша, ты? Слушаю!
— Маргарита Ивановна, — без вступлений начала Самоварова, — как звали мужчину Ольги Рыбченко, того… который отец Регины?
— Ой, моя дорогая, ну и вопрос! Ты, как всегда, в своем репертуаре! Погоди, сейчас сантехника провожу, перезвоню!
Карпенко Марина Николаевна, выросшая в детдоме.
Регина Рыбченко, отправленная в детдом с тем же номером.
Нет, совпадение… Полный бред!
Той зимой она ходила к заведующей с фиолетовыми волосами и своими ушами слышала: Регина, дочь Ольги, умерла от двустороннего воспаления легких.
В вагон зашел испитой попрошайка.
— На операцию! Матушке родной на операцию! — не в силах придумать хоть что-то еще, сиплым голосом заученно выкрикивал он.
Никто не отреагировал — девушка, прижав к себе сумочку, сделала вид, что спит, а мужчина шустро достал из сумки газету и уткнулся в нее носом.
Когда он поравнялся с Самоваровой, в кармане, на ее спасение, завибрировал мобильный.
Что-то прошипев сквозь зубы, тунеядец двинулся в следующий вагон.
— Варь, да Микола его вроде звали… Николай по-нашему.
— Спасибо… — сглотнула Самоварова.
— Все тебе неймется с этой историей… В церковь сходила?
— Пока нет. В больнице была.
— Извела ты себя почем зря… Смотрела на тебя, так и думала, что загремишь. Ты, как и я, до последнего тянешь. С давлением?
— Да.
— С каким?
— Сто сорок на сто… двадцать, — наобум брякнула Самоварова.
— Ой, для гипотоника это серьезный криз!
— Угу…
— Когда заглянешь-то?
— Загляну.
Ольга родила зимой. Дату Варвара Сергеевна не помнила, но было это после Нового года.
Пытаясь унять дрожь в пальцах, она полезла в чат с Никитиным.
Карпенко появилась на свет 10 февраля 1980-го, «олимпиадного» года.
А Регина (совершенно точно!) на год позже.
Или не точно?..
Рыбченко Регина Николаевна и Карпенко Марина Николаевна.
Липкое прошлое, затерянное в вокзальных перронах, прокралось и заполнило всю ее до краев. Тревожные сны, где она, под недобрыми взглядами торгующих самопальными тенями цыганок, пытается кого-то отыскать на безымянных полустанках; запах протухшей еды, детские поломанные игрушки, безнадега… Юрка-алкоголик, сосед Рыбченко, в ту зиму скончавшийся от инсульта. Напряженно-двусмысленные отношения с Никитиным. Привычное безденежье. Туманные перемены, желанные только алчным воронам.
— Нет, быть не может… — говорила она сама с собой вслух.
Кто-то тронул ее за плечо. От неожиданности Варвара Сергеевна вскрикнула.
Широко улыбаясь, над ней навис мужик в клетчатой кепке.
— Варвара Сергеевна! А я все гляжу: ты — не ты! — довольно лыбился он. — Прости, что напугал.
— Батюшки, Витя, ты что ли?!
Вглядываясь в отекшее, с набрякшими «почечными» мешками лицо, она с трудом узнала в нем водителя из ее отделения.
Витька пришел к ним в начале двухтысячных совсем молодым, после армии, пацаном.
Сметливый и шустрый, он, помнится, любил травить анекдоты и беспрерывно жвал жвачку.
Волочился за всеми девицами — красивой замужней секретаршей тогдашнего шефа, задастой дознавательницей и даже чахоточно-костлявой, с распутными глазами, уборщицей.
Витька был шумный, но беззлобный, и большинство в отделении относились к нему с симпатией.
— Приехали, конечная! — Он неловко помялся, но все же решился протянуть Варваре Сергеевне свою потную ладонь. — Хватайся, давай! Бледная ты какая-то. Нормально у тебя все?
Двигаясь с Витьком по перрону, Самоварова охотно поддерживала разговор с человеком из не такого уж плохого и даже счастливого прошлого.
Рассказывая ей несмешные анекдоты, он сам же над ними смеялся, и его пивной, обтянутой старенькой курткой живот, хохотал вместе с ним.
Простившись с ним на стоянке, Варвара Сергеевна задумалась о том, что всего полчаса назад, не узнав, видела его совершенно другим.
А сейчас вчерашний солнечный, шустрый Витька прыгнет в метро и снова станет унылым возрастным толстяком, оставившим себе право лишь на случайные вагонные фантазии…
Сев в такси и продиктовав водителю адрес, она первым делом ответила доктору.
«Все хорошо. Буду к вечеру».
Вопреки ее ожиданиям, Валера не стал тут же перезванивать или морализаторствовать в ответном сообщении. Через пару минут от него прилетело коротенькое и такое ей сейчас нужное: «Жду».
Была середина недели и середина рабочего дня — относительно благоприятное время для движения транспорта.
Через тридцать одну минуту такси, проехав большую мусорную свалку, завернула к коттеджному, среднего класса (судя по ограде и вывеске) поселку.
Когда машина приблизилась к шлагбауму, Варвара Сергеевна скомандовала:
— Сигнальте. Да понаглее!
