Вопрос был адресован к опешившему Завадскому.
— Александр Александрович! — Завадский рефлекторно повысил голос.
— Леонид Павлович, ваш коллега на первом же приёме рассекретит своё флотское прошлое. — Под седыми усами князя в улыбке обнажились идеальные белоснежные зубы, и он продолжил:
— Табель о рангах — забыть. Никаких «ваше высокопревосходительство». Нет, «Борисыч, не найдётся ли огня» я тоже не приветствую, но прошу вас, господа… Вы в одной из главных столиц Европы. Чинопочитание — наша национальная черта, если хотите. И здесь это заметят моментально. Хотя… Александр Александрович при посольстве оформлен будет с завтрашнего дня, но всё равно, не давите на статус, Александэ́р, не давите…
— Есть не давить на статус… — На последнем слове капитан второго ранга Завадский понял, что ничего он не понял, и едва заметно смутился от укоряющих взглядов обоих спутников.
— Как устроились, господа офицеры? — По пути в каминный зал Лобанов-Ростовский решил разрядить обстановку.
Завадский предпочёл отстать на шаг и дать право первого ответа своему другу Лузгину.
— Чудесный вид из моего окна. Прямо на Дунай. Гостиница «Европа». Третий этаж, воздух свеж, камин, диван, ванная комната, столовая, в парадном всегда дежурит портье и ещё куча всяких бездельников. Вкратце — всё как я хотел. А Завадский здесь, в посольстве, на втором этаже в правом крыле.
Князь остановился в дверном проёме между залами, удивлённо взглянув на Лузгина:
— А почему вы не при посольстве, Леонид Павлович? Я приказал вам обоим отдельные апартаменты подготовить… не дворец, конечно, но за счёт казны. Я жду пояснений.
«Как он моментально меняется, когда нужно…» — отметил для себя Лузгин, встретившись с колким взглядом посла.
— Видите ли, Алексей Борисович… Мы с Завадским в поезде времени даром не теряли и выработали кое-какой план действий. Дипломатические паспорта — это замечательно, но вместе с тем этот статус очень сильно связывает по рукам. И мы решили…
Лузгин обернулся к Завадскому в поиске поддержки, и тот оказал её, часто кивая головой.
— Господа… — Голос посла стал уже не таким доброжелательным, в одном слове прозвучали укор и требовательность. — Ваше прибытие согласовано на высочайшем уровне. Согласовано мной. Это я несу ответственность за каждый ваш шаг и за результат расследования. Это я буду докладывать наверх обо всех ваших успехах и неудачах. Значит, что?
Лузгин отвык от такого обращения. Последний раз ему таким резким тоном задавали вопросы на дознании по случаю покушения на императора Александра Второго, и в душе адъютанта поднялась та самая, такая знакомая, волна раздражения и неприязни. Те несколько шагов, что он не успел сделать, когда второй бомбист лишил страну государя, вменили адъютанту в вину
[27]. Таскали по допросам, всё выпытывали и ловили на неточностях, укоряли в неповоротливости, и кто? Те, кто позволил свершиться предыдущим шести покушениям на государя. Те, кого он уличил в безалаберности и лени, в преступной беззаботности и невнимательности. Как и положено в России, стоило Великому князю Константину Николаевичу оказаться в опале, как туда же попали все, кому он доверял, на кого он опирался. Одним из первых в немилость при дворе попал адъютант Лузгин.
Его высочество с высоты своих лет не без оснований предполагал, что после беды, посетившей Россию и августейшее семейство 13 марта
[28] 1881 года, выплакав все слёзы, отстояв у алтаря, Романовы сплотятся и с божьей помощью и твёрдой волей наследника успокоят смуту. А потом на благословенной их земле таки наступит время покоя и благополучия.
Упорно бодрящийся Константин Николаевич, будучи старшим мужчиной в роде, Сашу (а он так и продолжал называть императора даже в присутствии других членов семьи) пытался первое время поддержать и наставить на путь истинный. Внезапно принявший трон великан поначалу внимал своему окружению и смиренно принял вынужденное заточение в Гатчине, в любимом дворце. Пока шло следствие, ни сам царь, ни его многочисленные советчики не понимали, насколько сильна угроза трону, и предпочли не рисковать.
Об арестах заговорщиков государю докладывали с постоянной периодичностью, что внушало некоторый оптимизм. Казалось — организация разгромлена. Но обезглавлена ли эта гидра? Ответа на этот вопрос пока не имел никто.
Его высочество Константин Николаевич был очень частым гостем в Гатчине. Никакие ограничения на него, члена царской семьи, естественно, не распространялись, да и сам Саша был не против. Государя тяготило это, пусть даже временное, ограничение в свободе общения и передвижения. С каждой неделей всё больше близорукий дядя Коко и остроносый граф Лорис-Меликов вытачивали в каменном уме Саши тот самый образ страны, который был так мил сердцу партии либералов. Со свободой собраний, с земским представительством, с бесконечными спорами о выборе пути, в результате которого должна была появиться истина.
Его высочество практически уверился уже в успехе, но в один прекрасный майский вечер в Гатчине объявился обер-прокурор Святейшего синода Победоносцев. Константин Петрович не славился обаянием и излишней эмоциональностью, занимал в государстве должность не из числа судьбоносных, посему его высочество особого значения этому визиту не придал. Другое дело — Лорис. Граф не на шутку встревожился и, расхаживая по кабинету от окна к столу, ждал вестей от своих ставленников во дворце.
Победоносцев много времени у своего воспитанника не занял (будущему правителю России Константин Петрович преподавал законоведение и прочие науки). Всё дело устроилось меньше чем за час. Сладкие и долгие речи Лориса и дядюшки Коко отошли на второй план после того, как обер-прокурор в свойственной ему жёсткой манере описал реки крови, хаос и глубину пучины, в которых погрязнет страна, если его величество не подпишет манифест, подготовленный в бессонных ночах собственноручно Константином Петровичем.
Острый восточный ум Лорис-Меликова недаром пребывал в тревоге. Утром в печать вышел «Манифест о незыблемости самодержавия».
Александр Третий принял решение быстро и чётко, как подобает самодержцу во время испытаний. Новый царь выслушал всех и сделал так, как посчитал нужным. Настали времена «государственников» и консерваторов, а для дядюшки Коко и графа Лорис-Меликова солнце закатилось.
Великий князь этот удар пережил с достоинством, но водянисто-голубые глаза под пенсне своим выражением выдавали какую-то неестественно детскую тоску. Его, старшего родственника, не послушали. Его и всю его партию «константиновцев» одолел сухопарый старик странного вида в старомодных очках, ненавидевший мундиры и ордена. Конечно, дядя Коко рылся в корнях своего поражения, откопал на дальних полках памяти те давние воспоминания, когда неуклюжего Сашу он за общим семейным столом кликал не иначе как «медведь». Справедливости ради, Саша эти постоянные колкости дяди тоже держал в уме с самого детства, с тех пор, как каждая его неловкость вызывала у Коко приступ гомерического хохота, будто перед ним находился не племянник и царский сын, но какой-то Петрушка из захолустного театра.
