Отчаявшись встретиться с Далласом сегодня, я постучала в дверь его кабинета перед началом урока. Он явно злился, думая, что его продинамили, и даже не взглянул на меня, когда я вошла.
— Чем могу помочь?
— Вчера меня вызвали в кабинет Матисона. В то самое время, когда я собиралась к тебе. И в его кабинете также сидела миссис Кусинич.
— Вот черт, — буркнул Даллас, наконец посмотрев на меня, — почему ты не оставила мне записку?
— Боялась, что за мной следят. А потом я увидела на парковке того парня, который, по-моему, тусовался в закусочной, когда мы были там.
— Сомневаюсь… Что они сказали?
— Что вызвали меня для статической аттестации.
— По мою душу?
Я кивнула.
Явно расслабившись, Даллас широко улыбнулся.
— И как же ты оценила мое преподавание?
— Это не смешно. Я уверена, они что-то пронюхали.
— Раз они не вызвали нас обоих и не обвинили прямо, то им ничего не известно, — заявил он с излишней уверенностью.
— Откуда ты знаешь, что они не пытались устроить ловушку?
— Ты, моя милая, читаешь слишком много дрянных детективов, — усмехнулся Даллас. — Они могут подозревать, что у меня роман с женой Дэрроу, но не с тобой.
Внезапно я почувствовала себя полной дурочкой, а откровенное замечание о миссис Дэрроу так и вовсе взбесило.
— Почему ты не говорил мне, что пишешь книжку о Гленлейке?
— Ты уже читала практически все стихи из нее. Надеюсь, ты сказала им, что они станут современной классикой? Хочется верить, что ты не оставила меня без рекламы.
— Прекрати, — сердито бросила я, расстроившись, что он воспринял мои слова так легкомысленно. Особенно учитывая, что сама я уже полтора дня сходила с ума от страха.
— Но, Энди, они же беспокоятся именно об этом.
— Откуда ты знаешь?
— Так ведь они и меня вызывали на ковер.
— И ты ничего не говорил мне?
— А что я мог сказать? Что миссис Кусинич и ее не особо грамотная клика пылких приверженцев зазвали меня сюда для создания литературного шедевра и теперь готовы залезть мне в штаны, пытаясь убедиться, что стихи будут соответствовать детскому возрастному цензу, «как и подобает престижу и статусу Гленлейка»?
— И что ты сказал им?
— Что стихи в книге посвящены естественной красоте, превосходному образованию и обкуренным страстным ученицам престижной школы-интерната.
— Нет, ты не мог так сказать.
— Почему же? Разве не таковы извечные темы, волновавшие жизнь преподавателей частных школ? Затраханные учащиеся давно и повсеместно стали притчей во языцех.
Моя злость переросла в страх. Даже голова закружилась.
— Учащиеся? Ты имеешь в виду не только меня? Может, еще и Джорджину?
— Господи, Энди, я же просто шучу, — усмехнулся Даллас, обнимая и прижимая меня к своей груди, хотя дверь в кабинет оставалась открытой.
— Ну и зря. Мне не нравятся подобные шутки.
— Ни о чем не волнуйся. Мне придется лишь изменить название одного стихотворения с «Блум», допустим, на «Цветение» или «Расцвет». В том-то и прелесть искусства. Оно субъективно и открыто широкой интерпретации. Как и любовь.
И он поцеловал меня. При все так же широко открытой двери.
— Хотя если они не прекратят третировать меня и пытаться постоянно вмешиваться в мою работу, я могу, пожалуй, честно назвать этот сборник «Любовь в Гленлейке».
17 марта 1997 года, понедельник
Желудочная микстура, выданная сестрой Рэтчед, похоже, все-таки подействовала.
Хотя только сегодня.
Проснувшись, я не испытывала ни тошноты, ни слабости, только живот распирало. Боль отпустила лишь после того, как на почту пришло три письма из университетов. Одно из Айовы, второе из Калифорнии и третье из Иллинойса.
Меня приняли во все три колледжа!
Вот оно, реальное счастье…
Я была так счастлива, что меня опять затошнило.
И продолжала уверять себя, что во всем виноваты нервы. Еще бы не разнервничаться! Часто ли вам случается получать первые три письма из колледжей, каждое из которых сообщает, что вы приняты? С теми же мыслями я зашла в свою комнату, открыла ящик стола, чтобы убрать туда письма, но вдруг заметила уголок брошюры, выданной мне сестрой Рэтчед.
А потом заплакала.
18 марта 1997 года,
четверг
Предстоящий урок французского представлялся невыносимой пыткой. Мне совершенно не хотелось думать о le petit-déjeuner
[71], не говоря уже вообще о еде — общей теме этой недели. К счастью, когда я сумела вытащить себя из кровати, не только Джорджина, но, по моим предположениям, и все остальные в общежитии уже давно ушли на занятия, поэтому я схватила купленную в аптеке упаковку с тестом на беременность и помчалась в туалет. Меня стошнило, едва я успела добежать до кабинки.
Я даже не знала, что не одна там, пока кого-то не вытошнило в соседней кабинке.
Стоя над унитазом, трясущаяся и несчастная, я опять испытывала рвотные позывы. Естественно, меня стошнило в очередной раз.
— Все нормально? — спросила соседка, по голосу очень похожая на Сильви.
— Я подхватила желудочный грипп.
— Ага, я тоже. — Точно Сильви.
Мне казалось, что разделить страдания с ней было достаточным наказанием, но потом открылась дверь туалета.
— Здесь что, кто-то заболел? — спросила миссис Генри, которая давно должна была уйти на урок первой смены.
— Я подхватила желудочный грипп.
— Сильвия?
— Нет, Энди.
— И?..
Дверь кабинки со щелчком открылась, и оттуда, еле волоча ноги, вышла Сильви.
— Я случайно проспала, — заявила она.
У меня не было даже сил заложить ее, хотя она вроде как и заслужила это за попытки замутить с каждым парнем, попадавшим в поле моего зрения.
— Живо отправляйтесь на занятия, — с явным раздражением произнесла миссис Генри.
— Уже бегу.
— Энди? — сказала миссис Генри, как только Сильви ушла.
— Извините, что пропускаю первый урок, но мне правда нездоровится.
— Могу я чем-то помочь, милая?
— Спасибо, сама справлюсь, со мной все будет в порядке, — ответила я и, взглянув на упаковку с тестом на беременность, с тоской подумала, будет ли у меня когда-нибудь снова всё в порядке.
