— Чтобы быть удачливым, нужно быть умным. Но то, что вы говорите, похоже на озарение, если хотите знать мое мнение.
Я взял ее унизанную перстнями руку и поцеловал с нежной благодарностью.
— До Архимеда далеко, конечно, но да, почему бы и нет? Озарение. Говорят, когда пьешь, нужно добраться до дна, чтобы перевернуть свою жизнь; думаю, мне только что показали небольшую зарисовку того, как на самом деле может выглядеть дно. Благодаря вам я, наверное, никогда больше не буду пить. Ну, возможно, не так сильно. — Я снова поцеловал ее руку.
— Если бы я не знала, отдернула бы руку и пошла за дезинфицирующим средством. Мне встречались бродячие собаки приятнее вас.
— Мне часто такое говорят.
— Итак. Вы готовы?
— Да.
— Ой, а что вы будете делать, если доктор Гнаденшусс действительно попытается вас убить? Как станете защищаться?
— Как обычно. — Я полез в карман кителя и достал самозарядный вальтер.
— Хорошо, — произнесла Бригитта так, будто для нее было важно, что я могу позаботиться о себе.
И это тоже хорошо — что ей не все равно.
Она проводила меня до дверей театра, где поцеловала в бритую макушку:
— Теперь вы мне интересны. Будьте осторожны, Гюнтер. Кроме доктора Гнаденшусса, полно других злобных ублюдков, которые могут вам навредить.
Я выкатился на озаренные солнцем мощеные улицы Берлина и направился через мост Фридрихштрассе на поиски убийцы.
Часть третья
Чувственность
Триптих:
набор из трех связанных между собой художественных, литературных или музыкальных произведений, предназначенных для совместного восприятия.
Мне всегда нравилось смотреть на Берлин с высоты: вид с крыши собора не имел себе равных. Но мир выглядит совсем иначе, когда ты сам не выше собачьей задницы и не более, чем она, важен для окружающих. Оказавшись так близко к земле, я почувствовал себя ребенком — одним из тех уличных сорванцов, которых летом видишь обычно прыгающими голышом в реку или зовущими приятелей в каком-нибудь бедном дворике внутри другого двора, куда редко заглядывает солнце. Если вообще заглядывает.
Я не знал, есть ли среди героев «Трехгрошовой оперы» клутцы, но, вероятно, должны были быть — моя тележка неуклюже катилась, наигрывая скрипучую мелодию, которая напоминала один из номеров представления.
Возможно, дело в моем маскараде, но только теперь я заметил, что театр располагался рядом с «Шарите», на окраине медицинского района, где не было недостатка в книжных лавках для хирургов и специализированных клиниках, не говоря об ортопедических магазинах с разнообразными приспособлениями, включая блестящие современные инвалидные коляски, которые выглядели гораздо привлекательнее моей тележки. Но, судя по ценам, которые я замечал в витринах, любой, кто мог позволить себе приличное инвалидное кресло, не сошел бы за нищего.
Я покатился через Шиффбауэрдамм, петляя между кучами лошадиного навоза, — даже позабыл, сколько развозчиков в Берлине по-прежнему пользовались лошадьми, — когда меня оглушил гудок туристического шарабана, чей нетерпеливый водитель высунулся из окна и крикнул:
— Смотри куда прешь, болван безмозглый. Верный способ еще и рук лишиться, ты хоть знаешь об этом?
Сидевшая за его спиной компания туристов уставилась на меня, а один даже сфотографировал, словно я — не менее интересная достопримечательность, чем Старый Фриц
[51] на Унтер-ден-Линден или бронзовый медведь перед ратушей. Я весело помахал им и добрался до угла улицы, где ждал, чтобы пересечь ее вмести с другими прохожими. Меня окружали стройные икры молодых женщин, принимавших меня за коротышку-извращенца, который разглядывал подвязки их чулок, и бизнесмены. Эти небезосновательно предполагали, что я карманник, и быстро удалялись. Для их подозрений имелась веская причина: многие клутцы были ворами. Никто не видел во мне человека, и еще меньше — человека в нужде. Но люди явно принимали меня за того, за кого я себя выдавал, — нищего калеку, что было прекрасно. Как и чулки. Не так уж много я там и видел.
В Рейхстагуфере, на другой стороне Шпрее, располагался ряд домов и железнодорожная станция, куда я направлялся, а за ними — усыпанная листвой Доротеенштрассе и церковь, где в девять лет я увидел могилу своего ровесника, сына короля, графа фон дер Марка, что произвело на меня огромное впечатление. Раз принц мог умереть маленьким, рассуждал я, то и для меня такое возможно. Наверное, это было мое первое ощущение бренности бытия, и я больше никогда не подходил к той церкви.
Я перебрался через мост на Фридрихштрассе, где меня отшвырнул в сторону смертоносный человек — живая реклама. До станции я добрался, чувствуя себя разбитым. Ноги и спина совершенно онемели. Я разместился в одиноком солнечном пятне, под нависавшим над головой железнодорожным полотном. Место мне показалось удачным — чистильщиков обуви и продавцов газет поблизости не было; поезда громыхали, точно гигантский дракон Фафнир, дышавший в усиленный микрофон, а поскольку станция «Фридрихштрассе» являлась одной из самых оживленных — составы прибывали каждые пять минут, — то почти любая торговля становилась здесь практически невозможной. Я собирался подставиться под пулю, а не заводить новых друзей.
Я раскурил самокрутку, положил перед собой фуражку, бросил в нее пару монет для пущего эффекта и на мгновение закрыл глаза. Толкать себя на тележке оказалось труднее, чем представлялось. Меня заливал пот. Я оперся головой о стену и заметил нарисованную там рекламу: «Радиола „Телефюнкен”. Одно прикосновение — и для вас играет Европа». Слушать радио казалось куда безопаснее, чем спать.
«Будь повнимательнее, — сказал я себе. — Раз ты решил бросить пить, тебе есть ради чего жить». Принять это решение помогло не только собственное отражение в зеркале. Была еще Бригитта Мёльблинг. Мое воображение упивалось ею почти двадцать четыре часа, а меня по-прежнему мучила жажда. И мог ли я представить то, что она сказала у дверей театра? Что я покажусь ей интересным? Меня-то она определенно интересовала. И вообще, что значит «интересный»? Тот, с кем она могла бы обсудить балет или написанное в «Харперс Базар», либо тот, с кем она захотела бы переспать?
Через некоторое время ко мне подошел один из продавцов газет, присел рядом на корточки и бросил монетку в мою фуражку. Это был крепкий русоволосый мужчина лет сорока, с подбородком, напоминавшим боксерскую перчатку. Рукава его рубахи были закатаны, на предплечье виднелась татуировка. Похоже, название полка.
— Меня зовут Гальвиц, — произнес здоровяк. — Эрнст Гальвиц.
— Гельмут Зер, — представился я.
— Слушай, Гельмут, — сказал он, — не мое дело, где ты занимаешься своим ремеслом, приятель. Но там, где ты сидишь, всего пару недель назад застрелили одного старого товарища. Парня звали Оскар Хейде. Если верить газетам, это сделал доктор Гнаденшусс. Ну, знаешь… псих, который убивает ветеранов-калек. Оскар получил пулю между глаз, и никто не заметил. По крайней мере сразу.
