– У вас вызывает сексуальное влечение перспектива оказаться брошенной, – заявил доктор Розен.
Мне хотелось бы с ним поспорить, но как я могла? Во всех прежних отношениях по крайней мере половину того, что меня привлекало, составляли препятствия, которые надо преодолеть: религия Стажера, жена Рида, двойственное отношение Алекса.
– Брэндон никуда не денется, – сказал доктор Розен. В последовавшем за этим изречением молчании, клянусь, я услышала добавление: – Как и вы.
Тем же вечером Брэндон приехал к моему офису с улыбкой типа «пожалуйста, прости меня».
– Мне трудно сходиться с людьми, – признался он. И вся моя бравада куда-то делась. Вместо того чтобы сказать: «Мне это не подходит», я спросила:
– Что будем делать с ужином?
Потом, когда он опять перевернул меня в постели, я ощутила некую страсть в его движениях и вообразила, что он боится меня потерять. Тревожило то, что мы никогда не разговаривали о сексуальной жизни – о переворачивании, о странном молчании, в которое мы погружались, когда были близки. Я уснула с единственным вопросом в голове: «Вот если честно, смогла бы я построить семью с этим мужчиной? И лучше ли это, чем быть одной?»
34
Я проверяла Брэндона. Делала бы я это, если бы была вольна говорить о нем в группе? Наверное, нет. Я хотела знать, считает ли он, что сможет любить меня. Видит ли будущее со мной. Неравнодушен ли ко мне так же, как к тем больничным уголкам на своей постели. Казалось, легче проверять, чем пойти в открытую и спросить прямо.
Первый тест: когда интроверт Джон, корпоративный юрист с моей работы, пригласил меня на ужин, я сказала «да». Все, что мне было известно о Джоне: любил гольф, не имеет телевизора и истории он рассказывал подолгу, с заходами издалека и подробностями. Я сказала «да», потому что свидание с другим мужчиной было как раз тем, что доктор прописал, чтобы форсировать разговор с Брэндоном на тему «к чему это все идет?»
Когда я рассказала о грядущем ужине с коллегой, он даже не оторвал глаз от газеты. «Хорошая идея», – сказал он. На следующий день я отменила свидание.
Однажды вечером после захода солнца мы ели сэндвичи с прошутто и маслинами в баре с видом на Норт-Авеню-Бич. Он приобнял меня, и мы вместе смотрели, как озеро Мичиган тихонько облизывает песок. Брэндон поцеловал меня под сенью деревьев у шахматного павильона, и я вообразила, как во мне шевелится что-то глубокое. Не молния, не трепет похоти. Что-то более основательное. Что, вот так влюбляются функциональные взрослые? Отстранившись, он посмотрел на меня.
– Может, ты не знаешь, но я обычно провожу зимы в Лондоне, – сказал он. И взял меня за руку. – В этом году хочу остаться здесь, посмотреть, к чему все движется.
Потом, когда мы занимались сексом, он меня не перевернул.
Через пару недель в понедельник вечером позвонил мне с улицы перед домом. Не хочу ли я пойти прогуляться? Я хотела. Когда спустилась, Брэндон с расстроенным видом набирал какой-то текст в телефоне. Он зашагал по тротуару, не говоря ни слова, и я пошла за ним, дожидаясь, пока он заговорит. На Ласаль-стрит он вдруг остановился. Мимо промчался автобус.
– Я хочу кое-что рассказать тебе, но ты не должна никому говорить. Включая доктора Розена. Это только между нами.
Я смотрела на красные буквы вывески спортивного магазина. Теперь начал мой черед подвергнуться проверке. Почему он от меня этого требует? Хуже того, почему я готова согласиться?
За пять лет я ни разу не променяла преданность доктору Розену ни на одного из бойфрендов. Поможет ли мне прекращение зависимости от доктора Розена двигаться вперед?
Может, необходимо очертить какой-то круг и не пускать в него терапевта. Но следует ли отдавать свое психическое здоровье в руки мужчины, который с большей любовью смотрит на свое постельное белье с плотностью в тысячу нитей на миллиметр, чем на меня? Поможет ли согласие нанести насечки на мое сердце? Или это поможет сделать слово «нет»?
Да. За то время, которое потребовалось, чтобы сигнал светофора сменился на зеленый, я официально отправила за борт свое лечение, чтобы сохранить самую сокровенную тайну Брэндона внутри себя и позволить ей отделить меня от доктора Розена, который юридически обязан хранить любую тайну, которую я раскрою.
Брэндон признался:
– У меня нет либидо.
Я расхохоталась. Настоящим розеновским хохотом, схватившись за живот и сложившись пополам. Во-первых, я знала. Во-вторых, какая разница, узнает ли доктор Розен о его либидо? Никто не ожидал от Брэндона, что он будет трахать меня, как Мик Джаггер в редакции года этак 1975-го. Облегчение затопило меня, и я ощутила в себе жар и силу. Над этим можно работать.
Он покачал головой.
– Возможно, это никогда не изменится.
– А что говорит Дитрих?
– Что у меня проблемы с близостью.
Да быть того не может!
– А еще что?
– Да ничего, в общем-то.
Свет из двухэтажного «Макдональдса» заливал тротуар перед нами. Транспортная пробка на Кларк-стрит спрессовывалась у автокафе «Портильо». Либидо не было камнем преткновения. Если останемся вместе и будем над этим работать – он с Дитрихом, а я с… ну, я ведь только что пообещала делать это в одиночку, – то кто знает, к чему сможем прийти? Я не собиралась сдаваться из-за его великого «откровения».
– Мне надо бы хотеть сорвать с тебя одежду, но я не хочу.
Он коснулся моей руки и сказал, что никогда в жизни ни к кому не испытывал таких чувств. Его глаза рассказывали историю добровольной пытки. Я знала ее всю жизнь: я сама жила в истории, где во мне что-то было серьезно сломано. Я годами искала решения для собственных проблем. Я боролась с той, кем мне полагалось быть – будучи девочкой, танцовщицей, техаской, студенткой и любовницей, – и эта битва годами приводила меня к унитазу. Как и я, Брэндон всегда превосходно учился, а потом прокладывал себе путь наверх в медицине. Но его личная жизнь – то, как он к себе относился, как справлялся с ранней потерей отца, как взаимодействовал с другими людьми, особенно с женщинами, – годами оставалась без внимания. Как я могла повернуться спиной к Брэндону, когда он искал свой путь сквозь те же заросли, в которых плутала и я? Он требовал эмоциональной безопасности, а я достаточно любила его, чтобы попробовать делать так, как он просит. По крайней мере, какое-то время.
Придя на следующий день в группу, я была непоседлива, как белка. Каждые десять минут меня одолевало желание скрестить ноги. Обрывки вчерашнего разговора проплывали в сознании, но я ничего не говорила. За девяносто минут я едва произнесла пару слов.
Через два дня то же самое повторилось в четверговой группе. Лорн осведомился, как дела у Доктора Перевертыша, а Патрис спросила, все ли у меня в порядке. Когда я отказалась дать какой-либо внятный ответ, все оставили меня в покое почти до самого конца сеанса, когда Макс спросил, считаю ли я, что сохранение тайн работает. Патрис добавила, что ее тоже это интересует.
