Я проплакала всю вторничную группу, не произнося ни одного связного предложения. В четверг села прямо справа от доктора Розена и пристроила сумку на колени, чтобы под ее прикрытием вжимать кончик ножа для писем в подушечки указательных пальцев. Разумеется, в комнате четыре на четыре метра было невозможно ничего делать тайно. Весь смысл группы заключался в том, чтобы быть видимым, выйти из укрытия.
Доктор Розен протянул правую руку, широко раскрыв ладонь.
– Я хочу ваше оружие.
Я замотала головой.
– Я хочу, чтобы вы дали его мне.
Я отдала нож, потому что на самом деле не хотела причинять себе боль.
Доктор Розен взял его и продолжил держать меня за руку. Я позволила ему, потому что хотела, чтобы он спас меня от самой себя, от влечения к острым предметам, от которых у меня шла кровь, от мужчин, которые не любили меня, от моего психического нездоровья, чем бы оно ни было. Я хотела, чтобы он спас мое сердце, на котором никогда не будет насечек достаточно глубоких для долговечной привязанности. Так я и умру: платя кому-то деньги, чтобы он держал меня за руку, пока будет ускользать жизнь. То, что всегда было неправильно во мне, казалось теперь еще более неправильным. Я не могла смотреть людям в глаза – только на их обувь. Дорогие броги
[46] Макса, коричневые обшарпанные Ecco Лорна, белые туфли Бабули Мэгги на толстой подошве, серые теннисные кроссовки New Balance Брэда, темно-синие туфли Патрис без каблука. Это было единственное, на что я могла смотреть.
– Не плачьте в одиночестве. Будьте с членами групп как можно больше, – сказал доктор Розен. Мой взгляд задержался на его ботинках.
– В эти выходные у Рене вызовут роды. Приезжай в больницу, – сказал Лорн.
– Приходи ко мне на ужин в субботу вечером, – предложила Патрис. – Можешь у меня и переночевать.
– У меня есть билеты в оперу, а Уильям не хочет со мной идти, – сказала Бабуля Мэгги.
Я плакала в продуктовом магазине. На работе. В метро. В группе. Дома. На диване у Марни. На диване у Патрис. Во время телефонных разговоров с Марни, Марти, Патрис и Рори. Я ездила в больницу, чтобы познакомиться с новорожденным сынишкой Лорна, и обрыдала все родильное отделение, перепугав дежурных медсестер. Я ходила на осмотр к гинекологу и заплакала, когда она спросила, нужна ли мне контрацепция. Встревоженная, доктор Спринг отложила ручку и предложила выписать направление к психотерапевту.
Каждое утро я рывком просыпалась оттого, что меня скручивало мощной судорогой в животе. Диарея. Однажды утром я не добежала до туалета и обделала любимую хлопковую пижаму василькового цвета прямо посреди гостиной. Доктор Розен обещал, что это – рыдания, понос – не будет длиться вечно. Я то верила, то нет. Меня снедал стыд. Стыд за то, что я так расклеилась из-за пятимесячных отношений. Стыд за то, что я буквально на дерьмо исходила из-за красивого мужика, с которым переспала двадцать семь раз. Стыд за то, что после почти 380 сеансов терапии – более чем 34000 минут работы с психотерапевтом, получившим образование в Лиге Плюща, – мое сердце по-прежнему оставалось дефективным, не могло привязаться.
27
– Ваш паспорт действителен?
Джек, партнер средних лет в очках с толстыми стеклами, с дружелюбным уютным смешком, сунул голову в дверь кабинета, где я составляла черновик служебной записки по делу компании – производителя напитков. Я поставила Riverdance на паузу и выпрямилась. Был август 2005 года, и до моей двухлетней годовщины в «Скаддене» оставалось два дня.
– Действует до 2014 года.
– Вы говорите по-немецки?
– Ньет?
– Это русский.
– Тогда нет.
– Не важно. У нас есть новое дело. Вовлечен департамент юстиции, так что шевелиться надо быстро. Можете ехать в воскресенье?
– В Германию? Безусловно!
Это была лучшая новость в жизни. Все те месяцы, пока я бегала, ездила на велосипеде и ела чили, моя карьера шла ни шатко ни валко. Джек был «чудотворцем» в компании: его главный протеже должен был вот-вот сделаться партнером. Если удастся произвести на него впечатление, я тоже смогу встать на путь к партнерству. В груди потеплело: я избрана. И неважно, что когда-то давным-давно я звонила доктору Розену с единственной целью построить жизнь, наполненную отношениями, а не высокооплачиваемой работой.
– На совещании партнеров мы обсуждали вопрос о том, у каких юристов нет обязательств – супругов или детей, – и ваше имя вспомнилось первым.
– Превосходно, – мое лицо застыло в улыбке.
Я явилась на четверговую группу два дня спустя, улыбаясь впервые за много дней.
– Я тебя даже не узнаю без всех этих слез и острых предметов, – съязвил Макс.
– Фирма посылает меня в Германию. Я буду летать туда каждую вторую неделю следующие пару месяцев. Может, и дольше.
Все закивали – мне явно удалось произвести впечатление. Несомненно, они представляли, как днем я поднимаюсь по каменной лестнице в импозантное высокое здание немецкого суда, а по вечерам поднимаю пивную кружку в «Хофбройхаусе»
[47].
– Вы получите возможность поработать над профессиональной жизнью, – одобрительно кивнул доктор Розен. – Теперь можете перестать притворяться, будто не заинтересованы в том, чтобы стать партнером, и признаете, что хотите успеха и в работе, и…
Я зажала уши.
– Ненавижу, когда вы так делаете!
В профессиональном плане я была успешной и всегда была бы такой, потому что умела впахивать не от страха, а за совесть, и доводить дело до конца. Я стала первой на курсе раньше, чем сделала первый шаг в розеновский мир. Я научилась целовать партнерские задницы и умела обращаться со вспомогательным персоналом как с людьми, которые заслуживают моего уважения. Я умела веселиться с коллегами в баре и пожимать клиентам руки, когда Комиссия по ценным бумагам и биржам угрожала им судебными исками. Личные отношения – вот в какой области копились неудачи.
– Фокусируйтесь лучше на моей личной жизни, приятель, – сказала я.
Тем вечером я ни с того ни с сего позвонила маме. Мы обычно разговаривали один-два раза в месяц, как правило, по воскресеньям, после того как они с папой возвращались с мессы. Я хотела рассказать о Германии, но первым, что слетело с непослушного языка, было выражение ужаса оттого, что со мной что-то серьезно не в порядке, что-то такое, что не дает мне иметь собственную семью.
– Мне так одиноко! – сказала я, впервые в своей взрослой жизни разражаясь слезами при матери. Мы никогда не обсуждали мою изоляцию от семьи или страхи перед смертью в одиночестве. Мой план был таков: пусть доктор Розен меня починит, и я покажу ей себя как дочь, у которой все не так уж плохо. Но при нынешнем темпе прогресса мы обе успели бы раньше умереть.
