Тем вечером, лежа в постели, я думала о женщинах из группы Марни: о той, что предположительно резала себя, о мошеннице, о дочери наркомана. Я думала о Блейке, у которого сформировались тесные узы с мужчинами из его группы. После сеансов он приходил домой, до краев полный историями об Эзре, у которого была надувная кукла вместо подружки, и Тодде, чья жена выбросила все его вещи на обочину, когда захотела развода. Неужели у меня все еще хуже, чем у этих людей? Неужели мою болезнь, чем бы она ни была, так уж невозможно излечить? Я ни разу не давала шанса настоящей психиатрии. У врачей были медицинские дипломы и степени – может, моя проблема требовала навыков человека, который во время учебы препарировал человеческое сердце? Может, у доктора Розена найдется для меня совет – что-то такое, что он сможет сообщить мне за один-два сеанса. Может, есть какая-то таблетка, которую он может прописать, чтобы снять остроту моего отчаяния и нанести насечки на мое сердце.
3
Я нашла его номер в телефонном справочнике и оставила сообщение на автоответчике через два часа после ужина с Марни. Он перезвонил на следующий день. Разговор длился меньше трех минут. Я попросила о встрече, он назначил время, и я согласилась. Повесив трубку, я поднялась и стояла в своем кабинете, дрожа всем телом. Дважды садилась, чтобы возобновить работу, и оба раза, высидев не больше тридцати секунд, вскакивала с кресла и принималась расхаживать. Разум настаивал, что не такое уж большое событие – записаться на прием к врачу, но адреналин, курсировавший по венам, намекал на обратное. Тем вечером я написала в дневнике: Я положила трубку и разразилась слезами. У меня было ощущение, что я все не так сказала и не понравилась ему, и чувствовала себя разоблаченной и уязвимой. Мне было все равно, сможет ли он помочь; меня интересовало только, понравилась я ему или нет.
Приемная оказалась самой обычной докторской приемной: пасхальная лилия, черно-белая фотография мужчины, простирающего руки в стороны и повернувшегося лицом к солнцу. Книжная полка с книгами типа «Нет созависимости», «Разрушенные карты любви» и десятками бюллетеней АА. Рядом с внутренней дверью две кнопки: под одной написано «группа», а под другой – «доктор Розен». Я нажала вторую, чтобы дать знать о себе, а потом устроилась в кресле у стены лицом к двери. Чтобы успокоить нервы, взяла журнал National Geographic и стала рассматривать фотографии величественного полярного волка, галопом мчащегося по безлесной равнине. Во время телефонного разговора мужчина показался мне серьезным. Я слышала в голосе характерные гласные Восточного побережья. Я слышала неулыбчивое достоинство сурового священника, у которого отсутствовало чувство юмора. Какая-то часть души надеялась, что он будет слишком занят для встречи со мной раньше чем через пару недель или месяцев, но он предложил ее всего через сорок восемь часов.
Дверь в приемную распахнулась ровно в 13:30. Худощавый мужчина средних лет в красной водолазке от Tommy Hilfiger, брюках-хаки и черных кожаных лоферах открыл дверь. На лице была легкая улыбка – дружелюбная, но профессиональная. То, что осталось на его голове от вьющихся мелким бесом седеющих волос, стояло дыбом, вызывая смутную ассоциацию с Эйнштейном. Разминувшись с ним на улице, я не стала бы присматриваться. С первого взгляда стало ясно, что он слишком молод, чтобы годиться мне в отцы, и слишком стар, чтобы захотеть его трахнуть, – идеальный вариант. Я проследовала за ним по коридору в кабинет, где окна на северной стороне выходили на многоэтажное здание универмага «Маршалл Филд». Для пациентов было несколько вариантов посадочных мест: потрепанный диванчик, обтянутый тканью, офисный стул с прямой спинкой или гигантское пухлое черное кресло рядом со столом. Я выбрала последнее. Мой взгляд привлек рядок гарвардских дипломов в рамках. Гарвардцев я уважала. У меня были мечты о Лиге Плюща, но финансов и экзаменационных результатов хватало только на государственные университеты. Для меня сертификаты Лиги означали, что этот чувак из высшего слоя. Элита. Сливки общества. А еще если даже он не сможет мне помочь, значит, «пипец» мне окончательный и безоговорочный.
Устроившись в кресле, я хорошенько рассмотрела его лицо. Пульс ускорился, пока я разглядывала нос, глаза и прямую линию губ. Сложила все это вместе и осознала: я его знаю. Я сжала губы, когда это осознание проникло в мозг. Я совершенно точно его знала.
Этот доктор Розен был тем самым Джонатаном Р., которого я видела на встрече программы для людей с нарушениями питания три года назад. В 12-шаговых программах люди знают друг друга только по именам и инициалам фамилий для сохранения анонимности. Встречи для людей с пищевыми расстройствами похожи на встречи АА: члены группы собираются в церковных залах, где делятся историями о том, как еда разрушает их жизнь. Как и более знаменитое братство АА, чьи встречи описаны в фильмах Мег Райан и упоминаются во всяких-разных телефильмах – от «Западного крыла» до «Полиции Нью-Йорка», зависимые от еды собирают жетоны безмятежности и получают кураторов, чтобы научиться жить без приступов обжорства, искусственной рвоты, голодания и членовредительства. В отличие от АА, на большинство встреч 12-шаговых программ, которые посещала я, приходили женщины. За десять лет мужчин, которых я видела, можно было пересчитать по пальцам. Одним из них был психиатр с гарвардским образованием, сидевший сейчас в метре от меня в ожидании, когда я открою рот.
Я кое-что знала о Джонатане Р. как о личности. О мужчине. О мужчине с расстройством пищевого поведения. Я помнила, что он рассказывал о своей матери, о своем хронически больном ребенке, о чувствах в отношении собственного тела.
Терапевту полагается быть чистым листом. А доктор Розен был весь в пятнах.
Я пошевелилась, сев так, чтобы он видел меня целиком. Что он сделает, когда – выгонит сразу? Выражение его лица оставалось открытым, любопытным. Прошло пять секунд. Кажется, он меня не узнал и ждал, пока я заговорю. Теперь его «гарвардство» меня устрашало. Как показать себя одновременно остроумной и измученной, как Дороти Паркер или Дэвид Леттерман? Я хотела, чтобы доктор Розен воспринял мои недавно появившиеся фантазии о смерти всерьез, но все равно нашел меня неотразимо очаровательной и, может быть, самую малость «ебабельной». По моим прикидкам он проявил бы бо́льшую готовность помочь, если бы счел меня привлекательной.
– Я неудачница в отношениях и боюсь, что умру в одиночестве.
– Что это значит?
– Я не умею сходиться с людьми. Что-то останавливает меня, как невидимый забор. Я чувствую, что иду на попятный, вечно. С мужчинами… я всегда западаю на таких, которые пьют, пока не начнут блевать или вырубаться…
– Алкоголиков.
Не вопрос – утверждение.
– Да. Моя первая школьная любовь каждый день курил травку и изменял мне. В колледже я влюбилась в красивого колумбийца, который был алкоголиком и имел постоянную подружку, а потом встречалась с наркоманом, сидевшим на «травке». После него был славный парень, но я его бросила…
– Потому что…?
– Он провожал меня на занятия, дарил экземпляры своих любимых книг и просил разрешения, прежде чем меня поцеловать. У меня от него вся шерсть вставала дыбом.
