Вот и поговорили… Видно, до усатого было бы проще достучаться!.. Но ты ведь сегодня дала себе слово не бояться их. Вот и не бойся.
Поднимаю на Артемия глаза:
– Да, я все поняла… Хотя нет, не все. Не поняла, чем вы отличаетесь от Зорина.
Артемий смотрит с раздражением:
– При чем здесь Зорин?
– При том, что Зорин тоже хотел, чтобы я поступила в его распоряжение… Впрочем, дело не в этом… Вы сказали, что давно знаете нашего священника, отца Глеба. Наверное, даже были дружны с ним. А вы в курсе, что его выгнали… или как это… – Я вспоминаю документ в телефоне отца Глеба. – В курсе, что ему запретили служить в церкви?.. А слышали, что его на всю страну объявили маньяком, сатанистом и вообще ч… знает кем?.. А еще какие-то уроды прострелили ему руку. Я видела этих уродов, они были в черных футболках с крестами, и чего-то там было написано, типа «С нами Бог»… А единственное, в чем виноват отец Глеб, так это в том, что он днями и ночами пытался утешить умирающих детей и их полоумных от горя родителей и теперь выступил вместе с ними против этой подлости – против закрытия хосписов… И вот после всего этого вы хотите заставить меня полюбить вашего Владыку?
Артемий молчит, угрюмо глядя в сторону.
– Владыка не имеет к этому отношения, – наконец говорит он. – Во всяком случае, к этой хуле на отца Глеба и тем более к нападению на него.
– Да ну? В самом деле? – Я все больше злюсь на этого тупого попа, и мне уже все равно, что он со мной сделает. – Ваш Владыка не имеет никакого отношения к той бессовестности и бесчеловечности, которая накрыла страну? А к чему же тогда он имеет отношение? И к чему имеет отношение вся ваша церковь? Она тут ни при чем? Вы же, кажется, только и твердите, что о любви да милосердии. Или это – вроде гипноза для рабов, а для господ любовь и милосердие необязательны?.. Эх вы!.. Знаете, как отец Глеб надеялся на вашу поддержку! Он просто на крыльях летал, когда узнал, что ваш Владыка едет в хоспис. А вы его предали и отдали на растерзание всякой сволочи. А от меня смеете требовать сострадания. Да еще к тому, на кого вы мне укажете… Господи, смотреть на вас тошно!.. Все, хватит с меня, я поехала обратно в тюрьму!
Артемий опять нависает надо мной, хочет еще что-то сказать, но я сбрасываю плед и резко встаю, чтобы уйти… Ох!.. Как жутко кружится голова! Комната заваливается куда-то влево, сейчас перевернется. Помимо воли хватаюсь за Артемия, сажусь обратно на диван, зажмуриваюсь, стараясь унять головокружение. Чувствую, что Артемий трогает мой лоб.
– Вероника, у вас сильный жар… Вам нужно лечь.
– Да не нужно мне лечь! Выпустите меня отсюда!..
Комната уже вверх ногами. Сейчас мы свалимся на потолок!.. Боже, как же мне встать-то с этого дивана?..
– Ложитесь! Сейчас найду вам что-нибудь под голову…
Свет меркнет, разваливается на тусклые куски, мигает лампа на столе, мигает подсветка над картиной. Валик дивана летит к моему лицу, успеваю повернуть голову, чтобы не врезаться в него носом. Но и щекой получается больно! Диван взбесился – крутится, летает по комнате! Да еще эта жуткая картина опрокидывается вместе со стеной, и туча, клубясь, вываливается из нее, растекается горячим черным туманом…
– Сорок и два. Сбили на полградуса.
– М-да… А я сразу и не понял, что она в таком состоянии…
Чьи это голоса? Не могу узнать. Один – негромкий, спокойный, другой – резкий, колючий. Надо открыть глаза и посмотреть… Нет, боюсь открывать. Уже пробовала – темно. Это все туча, которая вылезла из картины…
– Можете предположить, что с ней?
– Пока трудно сказать… Возможно, что-то острое вирусное на фоне травм и физического истощения. Нужны анализы. Прежде всего – кровь посмотреть… КТ головы еще, тут обширные гематомы…
– Мне нужно заключение.
– Сейчас могу дать только по общему состоянию.
– Сможете написать, что она нетранспортабельна?
Фух!.. И как они могут спокойно разговаривать здесь – в этой черной бане? Жара ведь невыносимая!..
– Ну, не знаю… Нетранспортабельна – это при критическом состоянии… Вы говорили, она из тюрьмы?..
– Из изолятора.
– Господи, неужели избили там?.. Вот зверство-то… И вот еще синяки, видите, выше локтя – как клещами хватали…
Голоса уплывают, глохнут в темноте. Так и не поняла – кто здесь говорит и о чем… Кто из тюрьмы? Кого избили?..
15 апреля. Великая среда
Вероника
Черный туман становится белым, в нем уже что-то видно, только не пойму – что… Мне казалось, я в хосписе… Но нет… А где же я тогда?.. В левой руке – тянущая боль. Смотрю сквозь туман на руку. Ох ты! Да я под капельницей! И что же, интересно, в меня вливают?.. Так, постойте, а что это у меня на другой руке? Поднимаю руку, подношу к глазам. На запястье болтаются наручники. Они, как включившаяся лампа, освещают все, что было со мной за последние двое суток: арест, обыск, камера, сюжет в новостях, тяжелый разговор в этом кабинете… И что-то еще важное… Да! То, что я почти ответила на вечное «почему все так»… А что я, собственно, ответила?.. Надо будет обязательно вспомнить, восстановить…
Итак, лежу на роскошном поповском диване – мокрая, как всегда после жара. Живот сводит от голода… Медленно сажусь, опускаю ноги на пол, осматриваюсь… На письменном столе горит лампа под зеленым колпаком. Подрагивают живые огоньки в светильниках перед иконами. А за окном еще темно… Сколько времени? Оглядываюсь в поисках часов. Ага, вот они, на книжной полке – бронзовая фигура с крыльями держит часы в вытянутых руках, настойчиво показывает, напоминает. Ангел времени. Есть, наверное, такой?.. И сколько он отмерил? Всматриваюсь в циферблат сквозь еще не растаявшую белую муть… Половина пятого.
В доме тихо. Даже слышно, как попискивает за окном ранняя птица…
Надо бы снять капельницу. Вижу на столике возле дивана кусочки ваты в кювете, вперемешку с пустыми флаконами. Так-так. Что же мне тут накапали? Беру флаконы, читаю: реамберин, раствор Рингера… В общем, ничего страшного… Закрываю капельницу, вытаскиваю иглу из вены, зажимаю ваткой. Машинально отмечаю, что прокол был аккуратный и один… Вообще, странно это – меня здесь лечили!..
Господи, есть-то как хочется!.. На столике рядом с медицинским мусором – чай, к которому я не притронулась вчера, и тарелка с сухарями. Ну хоть что-то. Грызу сухари, запиваю холодным чаем. Потом догадываюсь макать. Вкусно. Это у них точно не магазинные сухари. Значит, пекут где-то для себя особый хлеб. Съедаю все сухари… Еще бы чего-нибудь… Только не того супа, который принесли вчера в камеру! Бе-е… Я его на всю жизнь запомню… На диване я валялась без простыни, под пледом. Да еще одеяло кто-то принес – видимо, потому, что трясло меня сильно… И подушка какая-то интересная – с вышитыми словами… «Господи, даждь нам, ко сну отходящим, ослабу души и телу и соблюди нас от всякаго мечтания и темныя сласти, устави стремление страстей и угаси разжжение восстания телеснаго…» Бр-р… Ничего не понимаю…
