– Да, – говорит мама, – я понимаю. Но какие волшебные слова нужно сказать, чтобы появилась Ангельская Вода?
А Вероника смотрит на нее и смеется, и ангел, я вижу, тоже смеется, и мне даже становится обидно, что они смеются над мамой, как над глупой.
– Ты же и сама их знаешь, – говорит Вероника. – И всегда знала. Вот эти самые слова – те, которые ты сейчас написала.
– И всё? И так просто?
И тогда Вероника перестает улыбаться и вздыхает:
– Ну, нет, это бывает совсем не просто. Иногда трудно их сказать. Иногда – даже больно и страшно. Потому что если говоришь их от всего сердца, значит, отдаешь кому-то всю свою жизнь, всю себя. Но только так можно получить Ангельскую Воду. И даже если она появится в ладонях, то бывает жалко вылить ее на чью-то боль. Потому что она такая ценная, эта Вода, ценнее всего на свете. Ангелы могут лить ее, совсем не жалея, – такая в них доброта. А людям бывает очень жалко.
– Нет, что ты, что ты, – говорит мама, – мне не будет жалко ее для Альки! Ни за что не будет! Только бы она появилась!
Вероника опять улыбается.
– Да, – говорит она, – я знаю, ты не пожалеешь для него Ангельской Воды. И ты знаешь главные слова, и уже сказала их от всего сердца, и даже написала в воздухе, и все их прочли и поверили, что для тебя нет ничего важнее этих слов… Да-да, я знаю, твои ладони раскроются легко, как у ангела. И больше не будет боли. А когда все научатся делать так, то никому не будет больно. Никому-никому. Никогда.
Часть вторая
13 апреля. Великий понедельник
Вероника
Выхожу от Алеши. Хочу хотя бы пару минут постоять на улице.
Мы с Марией пробыли у Алеши весь вечер и всю ночь – ждали приступа. Я готова была перехватить его боль, но до этого дать Марии почувствовать – как проникает Алешина боль в нее и в силах ли она ее укротить… Конечно, этот план – чистая авантюра. Я не знаю, насколько тяжело бывает Марии, ведь это ее сын, и, может быть, материнское сострадание отдается в ней такой невыносимой болью, что нечего и думать о ее укрощении. Но что нам остается делать? Мария не хочет больше прятаться от Алеши. А мне нужно попробовать помочь ей.
С первых минут нашей встречи нас обеих охватила почти болезненная эйфория. Мы говорили всю ночь, не чувствуя усталости, не думая о сне. Все лишние чувства и мысли разлетелись, как мусор под ветром. Мы были как будто вырваны из наших прошлых жизней, они больше не имели значения. И стало важно лишь то, что нас ждет и как мы сможем с этим справиться. Я рассказала об этом ощущении Марии, и она призналась, что чувствует так же – что здесь и сейчас начинается ее новая жизнь. И даже ужас перед болью, от которой можно умереть, отступил перед надеждой, что она сможет научиться помогать Алеше. Мария с жадностью расспрашивала обо всем, что происходит, когда я подключаюсь, и, закрыв глаза, старалась представить, что значит сливаться с чужой болью и как это возможно – впускать ее в себя. А у меня, оказывается, накопилось огромное желание говорить об этом. Ведь уже два года я, можно сказать, не думала ни о чем, кроме происходящего со мной там – где мое тело страдает и плавится как воск, а душа ликует и горит как свеча. И, говоря с Марией, я перестала бояться даже высоких и пафосных слов, если они помогали высказать самое важное – то, от чего зависела ее жизнь и Алешина жизнь… Да и моя жизнь тоже – потому что вчера я дошла до черты, за которой уже невозможно справляться со всем этим в одиночку. И разве не чудо, что в тот же день Мария решилась приехать сюда? И то, что мы – такие разные, жившие в разных мирах, – за несколько часов стали самыми близкими людьми и начали понимать друг друга с полуслова и обмениваться самым сокровенным вообще без слов – с полувзгляда. Чудо, конечно, чудо!.. Вот, я впервые не стесняюсь этого слова. И верю, что чудо не может вести к чему-то черному и гибельному, и значит, все будет хорошо. Господи! Все будет хорошо!..
Приступ у Алеши так и не начался. Он засыпал на несколько часов и просыпался с криком «Мама, мама!» – сначала тревожным, а потом радостным. И был совершенно счастлив. То и дело складывал ладони, как для молитвы, и смотрел вверх, словно беззвучно благодарил кого-то. Вечером я прокапала ему обычный состав, и всю ночь он спал спокойно. А утром Алеша бросал Бублику мяч во все углы палаты, съел весь завтрак и даже попросил добавку молочного желе и хотел, чтобы Мария непременно попробовала – какая это вкуснятина. А потом опять и опять показывал Марии блокнот с рисунками ангела и рассказывал свои ангельские сны… И снова уснул со счастливой улыбкой.
Со вчерашнего дня мы почти не отходили от него. Дверь в палату заперли и впускали только Дину, которая приносила препараты и помогала мне делать все, что нужно.
Рано утром, еще до завтрака, к нам попросился отец Глеб, а с ним в палату просочился и Ваня, удивив меня своей отвагой, – раньше его было не подтащить к больным детям на пушечный выстрел. Ваня смотрел на Марию с таким откровенным, таким детским любопытством, что мне стало неловко и ничего не оставалось, как рассказать Марии про Ванину осведомленность во всех наших делах. Знакомясь с Алешей, Ваня отколол забавную штуку. Он церемонно пожал сначала Алешину руку, а потом – Бубликову лапу и сказал:
– Я все про вас знаю. Ты – мальчик, который дружит с ангелом, а ты – пес, названный в честь знаменитого волшебника. Я еще не бывал в такой интересной компании.
В ответ Алеша рассмеялся, а Мария улыбнулась и перестала смотреть на Ваню подозрительно.
Отец Глеб принес серебряную шкатулку на цепочке, из которой достал небольшой сосуд, маленький кубок и ложку. С разрешения Марии он причастил Алешу – налил в кубок что-то из сосуда, а потом, прочитав короткие молитвы, дал Алеше попробовать это из ложки. Ваня шепнул мне, что в сосуде были «кровь и тело Христа». И я едва сдержала скептическую гримасу, выслушивая это.
Потом Ваня рассказывал Алеше про обряд причастия у первых христиан – как они рисковали жизнью, почитая Христа. Вспомнил, конечно, о своем Кирионе, который, по-моему, вообще не выходит у Вани из головы. Зачем-то стал говорить про растерзание христиан львами на аренах римских цирков, которое тогда было почти обычным делом. Алешины глаза сделались круглыми и белыми от страха, так что мне пришлось поскорее прервать этот поток натурализма и оттащить Ваню в сторонку от Алеши.
Ваня сказал, что ночевал в моей берлоге, пробравшись туда самостоятельно, и спросил, не сержусь ли я на него за это. А я полушутя ответила, что если вместе со смелостью в нем прогрессирует и наглость, то мне, пожалуй, больше симпатичен прежний трус. Но Ваня воспринял это как чистую шутку без ехидного подтекста и глуповато заулыбался… Да ладно, пусть ночует, жалко, что ли!
Слух о том, что к нам пожаловала Алешина мама, уже облетел хоспис, и пустил его, конечно, Саша-Паша… Ох, все-таки этот болтун дождется от меня взбучки!.. Выхожу в коридор и попадаю в кольцо врачей и сестер, требующих подробностей. По-человечески прошу их немного подождать и дать Марии побыть с сыном.
