Она не сводит с меня глаз, пытается понять, верю ли я – ведь все это так невероятно!.. А я вдруг чувствую то же, что в впервые минуты в этом храме, – осязаемую близость таинственной силы… Нет, пока – только ее приближение, пока только ветер, которым веет из открывшейся невидимой двери…
– Мария Акимовна, ради Бога, продолжайте. Я слышу вас, я верю вам… Вы сказали, вам плохо, если плохо Алеше…
– Да-да, именно так… – Она напряженно смотрит в сторону, подбирая слова. – Его страдания… Они убивают меня – не морально, не эмоционально, а в прямом смысле. Физически убивают. Что это – никто не знает, не может объяснить. В клинике меня обследовали и не нашли ничего. А я думаю, дело в моей особой привязанности к Алеше – ведь он у меня один… Не в смысле один сын, а вообще – один на свете. Единственный. Он – часть меня, и то, что он чувствует, как будто перетекает в меня, особенно боль и страх… Так случалось и раньше, еще до его болезни. Два года назад был очень тяжелый период – Алешу мучили ночные кошмары. Он боялся засыпать, вскакивал, плакал от страха, мог уснуть только в обнимку со мной. И когда к нему подкрадывались эти страхи, я тоже чувствовала их – даже если сама крепко спала, устав стеречь его сон. И самое странное – часто мне снилось то же, что ему. Да-да – те же чудовища, те же жуткие места, те же мучительные попытки спастись. Утром Алеша рассказывал свои кошмары – так посоветовал врач, чтобы он учился преодолевать эти страхи. А я слушала и думала: «Господи, я там была!..» Конечно, я не говорила ему об этом, чтобы не пугать еще больше. Но, вообще-то, всерьез опасалась за свою психику. Да-да, это было действительно страшно для нас обоих! И знаете, что я решила делать? Стала во сне искать Алешу, чтобы защитить его. И, самое поразительное, это получалось! Да, представьте – получалось!.. Потихоньку ночные кошмары перестали нас мучить, и все прошло… И вот когда он заболел…
Она замолкает, смотрит мимо меня – на иконостас и как будто даже всматривается в иконы. Но я понимаю, что она сейчас где-то далеко. Потом – быстро переводит взгляд на меня:
– Отец Глеб, пожалуйста, я хочу к Алеше!..
12 апреля. Вербное воскресенье
Мария
Наверное, слезы вылились все. Смотрю на спящего Алешу и не плачу.
Он лежит на боку, рука под щекой. Дышит тихо, редко. Очень похудел и побледнел – стал фарфоровый, даже стеклянный. В вырезе пижамы видна трубка, уходящая под квадратик пластыря и там – Алеше под кожу.
Полгода я жила этой минутой, и теперь… Что теперь?.. Не понимаю. Меня будто вычистили изнутри, как вычищают зараженный компьютер, и всё во мне переключили, переставили. И вот я что-то чувствую, но с мыслями это не связывается и в слова не укладывается. Я просто смотрю на Алешу… Хочу сказать «как будто и не отходила от него». Но это не так. Смотрю, как будто вижу его в первый раз, хотя и знаю, что это он, мой Алька. Просто с этой минуты наша жизнь начинается заново, и сколько бы она ни продлилась, это – наша новая жизнь… Похожая минутка была, когда он родился. Я рожала тяжело, едва не умерла. Но когда в первый раз увидела его, поняла, что не умру. И он не умрет. И мы будем как-то жить – еще непонятно как, но главное, будем жить.
Мы стоим возле Алешиной кровати: я, отец Глеб и здешняя медсестра. Она представилась, но в волнении я не запомнила ее имя – кажется, что-то татарское. Надо расспросить ее подробно о состоянии Алеши, о частоте приступов, о том, как он кушает, с кем дружит, вообще все-все-все… Для них будет дико, что я ничего этого не знаю… Но я сама просила главврача говорить и писать мне об Алеше предельно сухо и коротко – «состояние стабильное», «без изменений», ни в коем случае не сообщать о его приступах. И только если ему станет значительно хуже, дать мне знать… Как-то в телефонном разговоре главврач предложил поставить в Алешиной палате камеру, чтобы я всегда могла видеть его. Но я закричала: «Нет!» И конечно, все выглядело так, что я – бессердечная гадина, знать не желаю о страданиях сына. А я разрывалась на части: я должна быть с ним, ведь ему плохо! Но что будет, если я умру? Кто позаботится о нем? А главное – что будет, если он узнает, что я умерла!.. Но теперь всё. Больше не могу. Эти полгода я все равно каждый день умирала, сжигала себя тревогой. От меня и так почти ничего не осталось. И теперь – будь что будет. Главное – я вижу его, стою у его постели… Они сказали, Алеша проспит еще несколько часов. А потом у нас будет еще какое-то время до следующего приступа. А потом… Не знаю… В церкви я взглянула на иконы, и, показалось, мелькнуло что-то светлое, будто кусочек радости и надежды из сегодняшнего сна… Иерусалим… Почему Иерусалим?..
Ох, нет, все-таки слезы вылились не все… Алька, сын, где мы встретимся с тобой без боли и страха? Когда? В каком солнечном сне?..
В руке у меня носовой платок священника, вытираю им глаза и оглядываюсь. В палате остался только отец Глеб. Меня снова изумляет и трогает его взгляд – он смотрит с таким участием…
– Мария Акимовна… Должен вас спросить. Это очень важно. Вы сказали, Алешины приступы отзывались в вас сильной болью. А с ним что происходило в это время?
Его вопрос кажется мне странным. Может быть, он чего-то не понял или я рассказывала сбивчиво?
– С Алешей?.. Я этого не видела. Я быстро теряла сознание, а когда приходила в себя, мне говорили, что его приступ удалось купировать и Алеша спит… Вот как сейчас…
– А насколько быстро удавалось купировать его приступы?
– Отец Глеб, этого я не знаю… Думаю, поднималась такая суета вокруг меня, что никто и не думал засекать время Алешиных приступов…
– Да, – кивает священник. – Я понимаю…
Мы говорим шепотом. Я то и дело поглядываю на Алешу, боясь потревожить его сон. Но, кажется, он спит крепко.
– Мария Акимовна, мне нужно оставить вас ненадолго, – говорит отец Глеб. – Конечно, вы хотите побыть здесь, с Алешей. Если вам что-нибудь понадобится, сожмите эту грушу. – Он показывает на резиновый шарик, лежащий на кровати возле Алешиной подушки. – Это вызов медсестры. Придет Дина Маратовна. Кроме нее, сюда никто заходить не будет. А я скоро вернусь…
Дина Маратовна – вот как зовут эту сестру, надо запомнить…
За высоким окном светит солнце – яркое и холодное после дождя, пробивается в щели задернутых штор. Беру табурет, тихонько ставлю у кровати, хочу сесть. Только теперь понимаю, что, наверное, странно выгляжу здесь в своем длинном кашемировом пальто. Снимаю его, кладу на кресло у стены. Подсаживаюсь к Алеше. За все это время он ни разу не пошевелился, не издал ни звука. На мониторе ползут цветные строчки и светятся цифры – пульс, дыхание, температура, еще что-то. Снова удивляюсь Алешиной худобе – браслет с датчиками на его руке кажется огромным и тяжелым, как обруч кандалов…
Господи!.. Ведь это я его сглазила!.. Простить себе не могу тот дурацкий, совершенно ненужный разговор…
Все прошлое лето Алька пробыл на море. В начале августа я на три дня вырвалась к нему. Сразу удивилась, что он – всегда такой белокожий – стал красно-смуглым, как индеец. Сразу заметила на его плечах следы солнечных ожогов и напустилась на Полину – почему она не проследила! Но Алька был такой бодрый, счастливый и ожоги давно зажили; так что я поорала-поорала и успокоилась. Из Москвы я притащила Альке подводную лодку с маленькими матросиками внутри, стреляющую торпедами и ракетами, с дюжиной кнопок и колесиков на пульте управления. Отпускать лодку в море мы не решались, а наш бассейн был маловат для ее стратегических возможностей. Поэтому мы ходили к большому общему бассейну, где не было почти никого. Там Алька подружился с толстым мальчиком, своим ровесником, они вместе запускали лодку, пуляли из всех ее стрелялок и азартно командовали матросиками через пульт управления, отдавая им смешные, абсурдные приказы… А мне отравляла жизнь мамаша толстого мальчика – ботоксная губошлепка, жена какого-то мидовского деятеля. Нудно и бесконечно она ныла на одной ноте про то, какой невозможно болезненный у нее сын и сколько приходится тратить денег на его здоровье, проводя по полгода в заграничных клиниках, и как это портит ей жизнь и отнимает ее лучшие годы. И в какой-то момент я с раздражением назло ей ляпнула:
