Так вот ты какого напарника нашла себе, сука!..
На личике Саши-Паши – гримаса испуга. Понимаю, что он никак не может отключить Нику… Почему-то бросается в глаза, что Ника босая, упирается в пол кончиками пальцев, как балерина. Руками обхватила себя, вцепилась в робу под мышками.
Дэнн…
Кто из детей на кровати – понять не могу, вижу только, что лежит тихо, не корчится. Значит, Ника помогла. Значит, Ника все сделала. Святая Ника! Великая Ника! Самая добрая и храбрая тварь! Долбаный киборг-мутант!..
Шагаю в бокс, отталкиваю Сашу-Пашу так, что он валится на пол.
– Семен Савелич?.. Вы тут?.. Вы чего?..
– А ну, тихо! Я знаю, что с ней. Знаю, что делать.
Хватаю Нику за плечи, встряхиваю. Ее голова откидывается назад. Глаза закрыты, волосы растрепались, падают на лицо.
– Я знаю! Пара пощечин – и нормально, очухается!..
Бью ее ладонью по щеке. И сразу тыльной стороной – по другой. И еще раз – наотмашь! И кулаком! Опять трясу за плечи. Из ее носа выбегает струйка крови. Дэнн! Дэнн!..
Саша-Паша набрасывается сбоку с истошным визгом. Отшвыриваю его. Опять вцепляюсь в Нику…
Обжигает глаза, в носу и глотке взрывается атомная бомба.
– Ыыыыы!
Отваливаюсь от Ники. Сквозь красную пелену и дикую резь вижу, что Саша-Паша стоит надо мной с баллончиком в руке. Понимаю, что это – перцовый газ.
– Ыыы!.. Пидор сраный!.. Ыыы!..
– Еще?! – визжит он. – Еще тебе дать?!
Лежу навзничь, вцепившись в лицо. Слезы фонтанами бьют сквозь пальцы.
– Ыыы!.. Гадина такая… Тварь… Тварь…
Дэнн… Дэнн… Дэнн… Дэнн… Дэнн…
12 апреля. Вербное воскресенье
Мария
Ночью случилось чудо, точнее уже утром, когда рассвело – я вдруг крепко уснула. Просто в какой-то момент закрыла глаза, зудящие от бессонницы, и провалилась. И сразу увидела Алешу. Он сидел в своем любимом «изумрудном дворце» – на стволе старой ивы, нависшей над прудом, в уютном шатре из ветвей. Он был в белых бриджах и без рубашки – такой худенький, легкий и ловкий. Солнце играло на воде, сверкало бликами снизу, светило через ветви сверху, и Алеша был весь окутан светом и сам казался светящимся. Я шла к нему по дорожке от дома. А он не видел меня, увлеченный чем-то происходящим в пруду. А потом оглянулся и замахал мне рукой – скорее, скорее сюда! Но когда я была уже близко, приложил палец к губам, будто боялся кого-то спугнуть. Опершись о ствол ивы, я наклонилась над водой и увидела маленький белый город – прямо на песчаном дне, под шевелящимися веточками водорослей. Этот город не был игрушкой или макетом – в нем двигалась и суетилась маленькая жизнь, по улицам шли фигурки в пестрых одеждах, ехали всадники на крошечных лошадях, люди сидели на плоских крышах – кажется, что-то ели и беседовали. Город совсем не казался призрачным, утонувшим. Солнце ярко освещало его, наполняло жизнью, резными тенями обрамляло улицы и площади… В какой-то момент я испугалась, что кто-то из маленьких жителей посмотрит вверх, увидит нас с Алешей и, должно быть, испугается, поднимет панику, а мне совсем не хотелось, чтобы в этом чудесном городе началась паника. Но никто не обращал на нас внимания, и жизнь на белых улочках шла своим чередом… И я тихонько сказала Алеше:
– Алька, а знаешь, что это за город? Это – Иерусалим.
И он сразу закивал, заулыбался:
– Да, мама, я знаю, это Иерусалим, я сразу понял…
А потом он стал наклоняться к воде, и я испугалась, что он упадет туда, прямо на город. Но Алеша дотянулся до воды, сложил ладонь ковшиком, зачерпнул немного и приблизил к моему лицу. Вода прозрачным озерцом дрожала в складках его ладони. А я подставила под его руку свою, и поднесла этот двойной ковшик к губам, и стала пить, и услышала Алешин голос:
– Мама, не плачь, а то вода станет соленой.
– Ну что ты, что ты, совсем я не плачу! – И повернула к нему лицо, чтобы он увидел, что я и правда не плачу, а улыбаюсь от счастья. А потом я хотела губами собрать остатки воды и поцеловать его ладошку, но не успела – разбудил телефон.
Он тренькал долго, настойчиво – вот ведь неймется им и в воскресенье!.. Пришлось ответить. Оказалось, звонят из большой приемной – шеф вызывает меня к девяти тридцати. Но сон не отпускал – утешал, согревал, обещал что-то хорошее… Этот сон – лучшее, что было со мной за последние полгода.
Сижу в кабинете у шефа за приставным «тет-а-тетным» столом. Шеф – напротив, непривычно близко, обычно он – где-то та-ам, за необъятными просторами своего рабочего стола.
– Маша, ты где витаешь?..
– Сон не досмотрела – жалко…
– Что? Какой еще сон?
– Про сына… Вы назначили на девять тридцать. А сейчас одиннадцать.
– Ну извини, – шеф набычивается. – Б. Б. позвонил, дал поручение, пришлось срочно собирать народ, готовить данные… Видишь, я перед тобой отчитываюсь. А ты передо мной не хочешь отчитаться? Что с тобой происходит? Да-да, я все понимаю – сын. Но разве у тебя одной такое? У меня, между прочим, отец тоже при смерти – четвертая стадия…
– Тоже при смерти, – тихо повторяю я.
– Что «тоже»? При чем здесь «тоже»? – начинает юлить шеф, сообразив, что ляпнул бестактность, но сразу меняет тон: – Ладно, Маша, мы взрослые люди, понимаем, чем все может кончиться…
Господи, как же надоели эти его «Маша» и «ты»! Какая я ему «Маша»! И этот «народ», которым он обзывает подчиненных…
– Только вот неизвестно, – продолжает шеф, – чем все это кончится в широком смысле, то есть – для всех. И что от нас потребует ситуация… Слушай, честно говоря, смотрел на тебя и восхищался – как ты держалась! Как пахала по шестнадцать часов в сутки! Ну а сейчас – что с тобой?
– Здоровье подводит, – говорю я, глядя на реку за окном, на ползущие по мосту машинки.
– Знаю, – кивает шеф. – Были у тебя проблемы… – Он бросает взгляд на стоящий перед ним ноутбук, и я понимаю, что там открыт мой файл. – Были проблемы со здоровьем полгода назад. Но с тех пор-то все нормально?
– Нет, – говорю я, – не нормально.
– Так, – прихлопывает он ладонью по столу. – Отпуск. Две… Нет, три недели. Обследуешься. С сыном побудешь. Он где сейчас?
– В хосписе.
– Как? Почему не у нас – не в Баковке?
– Там не умеют справляться с СГД так, как в этом хосписе… Насколько вообще возможно справляться с СГД.
– Но теперь, – он отводит глаза, – теперь… Ты же понимаешь, все равно придется переводить.
– Я с этим разберусь, – говорю я.
Повисает долгая пауза. Замечаю, как тихо в этом кабинете, гораздо тише, чем у меня, – снаружи не просачивается ни звука. Наверное, стекла здесь другие, особые.
