Я тихо подхожу и встаю рядом, шепотом спрашиваю:
– Что здесь такое?
Марек жестом предлагает мне выглянуть из-за колонны, и я вижу, что дети стоят кружком, а Зося тычет всех в грудь и чеканит:
– Стабат-матер-долороза-юкста-круцем-лакримоза-дум-пендэбат-филиус…
На последнем слове она толкает кого-то из детей сильнее, и тот выходит из круга… Господи! Да они просто собрались играть в прятки и выбирают, кому водить.
Марек растроганно шепчет:
– Заправде, падре… Никогда ешче я не слышал лучшего исполнения «Стабат Матер»!
11 апреля. Лазарева суббота
Семен
Мое лицо торчит в зеркале меж двух коньячных бутылок, будто зажатое в гильотине. Зеркало – за стойкой бара. А бар – в двадцати минутах ходьбы от хосписа. Довольно убогое заведение, зато близко. Я бываю тут часто и сижу всегда у этого края стойки. Меня здесь знают, но смотрят недобро. Может, как-то до них дошло, что я врач из хосписа? А я не раз замечал, что люди, узнав о месте моей работы, начинают сторониться меня, будто я могу заразить их бедой, как вирусами. Или просто физиономия у меня всегда мрачная – вот как сейчас… Пялюсь на себя в зеркало, смотрю себе в глаза: ну что, брат, ты вправду попался или только придумал, что выхода нет?.. Погоди, не отворачивайся, давай разберемся. Что тебя душит?.. Да ведь, по сути, нет ничего. Пустота. Разве может молчание давить, как бетонная плита? Разве могут презрительные взгляды резать до крови?.. Ч… подери! Вчера приехал на новой машине. Вылез из нее, а Ника как раз выруливала со стоянки. Как она посмотрела и на меня, и на машину! Как скривила губы в ехидной улыбке! И на своем ржавом тарантасе протарахтела мимо с таким видом, что, встань я на дороге, спокойно переехала бы, словно какой-нибудь ком грязи… Ну да, ком грязи – вот кто я для нее. А со мной только что викарий Святейшего беседовал, и, по существу, предложил стать личным врачом Владыки, и даже дал пароль от его медкарты, а это, между прочим, секретная информация, можно сказать – гостайна!..
Зеркало за стойкой кривое, волнистое. Стоит пошевелиться, и лицо вытягивается, превращается в козью морду… Ненавижу бары! Ненавижу эти кучки офисного планктона за столиками – тупо гогочущего или трындящего про бизнес. Ненавижу этих угрюмых кавказцев – кажется, только и высматривающих, кого бы прирезать. Ненавижу наглых девиц, сканирующих взглядами. А больше всего ненавижу неприкаянных уродов вроде меня, будто нарочно выставляющих напоказ срам своего одиночества, уродов, которым даже нажраться не с кем…
Ну так что? Что делать с этой пустотой? Как она могла поглотить мою жизнь, которую я считал такой успешной, такой состоявшейся? А теперь эта жизнь зависит от каких-то взглядов и ухмылок. Никогда и ни у кого не был в кабале. Без сомнений бросал и уходил, если что-то не складывалось. Уходил от таких баб, от таких королев и принцесс, перед которыми другие мужики ползали бы на коленях. А теперь… С дрожью, с колотящимся сердцем жду ночи, чтобы увидеть щуплую фигурку, скрюченную болью на кушетке. И чтобы в сотый раз со всей безысходностью понять, что вот этот червячок, этот вздрагивающий эмбрион, такой беззащитный и такой недоступный, неподвластный мне, – единственное, чего я по-настоящему хочу. Смотрю на пальцы-прутики, вцепившиеся в край кушетки, смотрю на поджатые ноги в дурацких резиновых сабо (уверен, она их нарочно не снимает, чтобы лишний раз показать: она ничего и никогда не снимет передо мной), смотрю на мокрые от слез ресницы, на рот, растянутый в страдальческой антиулыбке… Смотрю и не представляю – как мне жить с этим дальше? Ненавидеть ее? Презирать себя? Вколоть ей снотворного и изнасиловать? А что потом? Опять собрать для себя гремучую быстродействующую смесь и на этот раз довести дело до конца, потому что все равно мне не выжить в ее ненависти, как в смертельной радиации… Хотя почему должен быть только такой исход? Ведь можно сделать так, что она ничего не заметит. Если все продумать, правильно рассчитать дозу снотворного, тихонько, аккуратно сделать укол, пока она не пришла в себя. И она просто захочет спать, вынырнув из боли, просто уснет на той же кушетке – крепко-крепко. И если быть с ней осторожным и нежным… О, еще бы я не был с ней нежным!.. Ночью мы одни в терминальном… Да ты что, урод в зеркале, совсем охренел! Как смеешь даже представлять такое?.. Ох, уж представлять-то смею. Сколько раз представлял!.. Но только не будет больше наших ночных смен в терминальном, потому что самого хосписа не будет. Еще две-три ночи – и все…
Существо, обтянутое черной лайкрой, уже давно сидит слева от меня, поглядывает, семафорит накладными ресницами. Ну чего тебе? Хочешь, чтобы угостил? А ты мне что за это? А если я наряжу тебя в медицинскую робу и усыплю?.. Существо испуганно спрыгивает с табуретки и утекает, как черная ртуть, нервно поправляя короткую лайкру на ягодицах.
Допиваю четвертый двойной… Ненавижу идиотские барные цены! Вот равнодушный лысый детина плеснул мне в стакан, и коньяк сразу стал втрое дороже. За что?.. Но пить у себя в кабинете еще противнее, и одиночество там острее…
Боже, во что я превратился! Во что она меня превратила! Раньше я верил в себя, упорно искал оружие против этой сволочи – боли… Почему все перечеркнуло ее появление? Потому что ее способность помогать оказалась несравнима с моей, и вообще оказалась другой – абсурдно невероятной? Или потому, что она так отчаянно, словно в укор мне, рвала себя на куски и даже мысли не допускала, что для нее может быть какая-то другая жизнь? Когда, отключившись от чужой боли, она медленно, с трудом приходила в себя, казалось, она вот-вот расплачется. И как бы я был благодарен ей за эти откровенные слезы! Как обнимал бы ее и утешал… Но нет, она никогда не плакала при мне. А те слезы, которые текли, когда она помогала, были просто непроизвольными слезами боли… А вот я готов был зареветь. Но зареветь не от сочувствия к ней, а от того, что мне нет и не будет места в ее жизни – никогда!.. Как смеет она так бездарно распоряжаться своим даром! Кто-то должен остановить это саморазрушение. По крайней мере, вытащить ее из нищеты, дать ей жизнь, которой она достойна, заботиться и беречь, чтобы ее дар еще долго мог облегчать чьи-то страдания… Я! Я мог бы стать для нее таким человеком, если бы сам все не загубил, не угробил своей жадностью, не изгадил то, что между нами было, – пусть обидное и мучительное для меня, но все-таки что-то было!.. И вот теперь – всё, приехали!.. Ловлю себя на том, что перестал смотреть детям в глаза… Помогать, спасать, избавлять? Все стало бессмысленно. На всё теперь насрать, как любит говорить наш брутальный главврач… Насрать даже на то, что Ника может теперь настучать на меня как на взяточника… Хотя нет, не настучит. Слишком гордая…
Бармен ставит бутылку на полку, заполняя коньячный ряд. Мрачному уроду больше нет места в зеркале…
Ну вот что, мужик, хорош сопли распускать! Еще можно все исправить. В конце концов, у меня есть что сказать ей, есть что предложить. Надежды на примирение, конечно, мало. Но даже такая упертая и спесивая, как Ника, должна понять, что сейчас лучший выход – по-прежнему работать вместе. Тем более я так удачно выхлопотал для нее место в новом штате. А что уж там между нами было и что будет – жизнь расставит. Сейчас вернусь в хоспис, вызову ее к себе и все скажу…
