Смотрю на часы. Шесть минут прошло. Соображаю, что у меня нет с собой нашатыря. И в палате наверняка нет. Нику оставлять не хочу, да и нельзя сейчас – в палату может сунуться кто угодно. Жму на звонок. Ника слышит. Не разгибаясь, не поднимая головы, вытягивает руку, делает протестующие жесты – не понимает, кого и зачем я вызываю. И опять хватается за живот. Выглядываю в коридор, от поста быстро-быстро семенит сестра – к Алеше положено бежать, бросая все. Делаю шаг в коридор, говорю ей, чтоб принесла нашатыря. Да-да, нашатыря! Плевать мне на ее удивление, не ее, вообще, дело – удивляться. Она делает вид, что бежала быстро, и как бы по инерции пытается заглянуть в палату – все же знают, что там Ника, всем же страшно интересно! Но я встаю перед ней так, что она едва не наталкивается на меня.
– Нашатырь! – повторяю я. – И живо!
Возвращаюсь в палату, но остаюсь возле двери, время от времени выглядываю в коридор… Куда, к ч…, она подевалась! Неужели на посту нет нашатыря и она потащилась в провизорскую? Через три минуты – бежит. Зная ее намерения, делаю пару шагов ей навстречу, беру из ее руки пузырек:
– Все, иди.
Двенадцать минут. Ника затихла. Сидит покачиваясь. Что будет, когда она отключится от Алеши? Возобновится ли его приступ?.. Господи, помоги!
Сажусь в кресло у стены, а сам все смотрю, смотрю на Нику. Жаль, не вижу ее лица…
Несколько последних ночей я не спал, из клиники не уезжал. Здесь мне привычнее, спокойнее. Опять накатывала тоска – стоило лишь вспомнить про Нику и про то, что я для нее больше не существую. Потом узнал от Дины о непонятной болезни Ники, но подробно расспрашивать не стал. Отчего-то мне подумалось, что так даже лучше, что и Ника должна пережить кризис, это нормально. И вот, кажется, чутье меня не подвело… Иногда я сам пугаюсь своей интуиции. Могу просто взглянуть на пациента и сразу, без всякого анамнеза определить – что за случай, какие нужны назначения. А потом уже по карте, по анализам вижу: ну да, всё так! Но если покажется, что кто-то скоро умрет, значит, умрет обязательно… А сегодня ночью лежал у себя в кабинете, на своем узком, дико жестком диванчике, таращился в потолок и вопреки всякой логике чувствовал, что все будет хорошо, будто камень свалился. И это – после нескольких страшных недель, когда я был уверен, что все, жизнь кончилась. Вот уж не подозревал в себе такой запас душевных сил!.. Никакие снотворные я никогда не принимаю, даже самые легкие. И коньяк вчера не трогал. Сна не было ни в одном глазу. Достал и принялся листать булгаковский «Морфий», который перечитываю минимум раз в месяц. Но не пробежав и страницы, отбросил книжку, сел и стал вспоминать, как принял Нику за наркоманку – вот ведь тоже сюжет, классная завязка для романа… А потом ни с того ни с сего в кабинет постучалась эта новенькая Валя. «Семен Савелич, я вам чаю заварила». Ну ясно – пришла в ассистентки набиваться. Относятся ко мне как к светилу, смешно ей-богу… «Ой, Семен Савелич, это вы!» И тычет пальчиком в футболку, висящую на спинке кресла. На футболке – моя физиономия и надпись «Завболь», это мне родной коллектив на день рождения придумал… Присела рядом на диван. Симпатичная, свежая, пахнет чем-то дорогим. Правда, косенькая на один глаз, но почти незаметно, только когда вбок смотрит… С ней все получилось просто и хорошо. И дальше тоже будет просто и хорошо. Потому что больше ничего не будет…
Слышу тонкий писк. Ника скулит! Это плохо. Подбегаю к ней, присаживаюсь на корточки. Опять скулит!.. Тьфу ты, да это не она, это проклятый щенок в вольере! Заглядываю туда. Стоит на задних лапах, опершись передними о стенку, – просится, чтоб достали. Увидел меня, завилял, заскулил громче. Цыц! Пошел на место! Насильно запихиваю его в будку внутри вольера. Вижу, что он уже слишком большой для этого щенячьего жилья…
Сволочь она все-таки, эта чиновная мамаша, в аду ей гореть! Могла что угодно сделать для своего дитяти, хоть целую клинику в Швейцарии арендовать, а запихнула в нашу дыру! Понятно, что этот бедолага не вписывается в ее жизнь, но хоть какую-то совесть надо иметь!..
Девятнадцать минут. Ника так сгорбилась, что выпирают позвонки, топорщатся на спине, убегают под растянутый, измятый воротник робы… Господи, солнышко, как бы я тебя одевал! Ты же из своего свитера и джинсов неделями не вылезаешь. Не говоря уж, что робу прикупил бы тебе получше. Ну как же ты цены себе не знаешь! И даже не догадываешься, какие у меня на тебя виды… Наш хоспис ведь не закрывают – зря Костамо болтает. Тут сделают центр паллиативной помощи. Консультации для родителей, учеба для медперсонала и все такое. Детей, конечно, отправят по домам. А тут рассядутся по кабинетам анестезиологи, генетики, психологи, будет горячая линия, может, даже сделают пункт выдачи серьезных обезболивающих. Хотя это – вряд ли. Но главное – отсюда мы начнем выезжать на дом к самым тяжелым. А кто самый тяжелый – это уж нам решать. А если СГД продолжит расползаться теми же темпами, то скоро никто не будет цениться выше, чем мы, избавляющие от боли… Только бы ты, солнце мое, поняла – какие это возможности!..
Двадцать три минуты… Ника обеими руками зажимает себе рот, будто хочет сдержать крик, но потом снова замирает, скрючившись… Пару месяцев назад после одной тяжелой девочки у нее был непроходящий спазм в области диафрагмы, она металась, стонала, но непонятно почему отказывалась от противосудорожной инъекции. Я не знал, что предпринять. Вспомнил даже спецкурс по рефлексотерапии, хотел промассировать ей точки на ступнях, но и этого она не позволила и корчилась еще час, пока спазм не прошел сам собой… Ох как меня раздражает ее глупое геройство!..
В церкви опять что-то пилят – жужжат на всю клинику, готовятся встречать Святейшего Владыку… Возвысить нашу больничную церковь – это правильный ход со стороны церковных властей. Типа, не стоят в стороне от общей беды… Отец Глеб слоняется по клинике неприкаянный, выкуренный из своего храма. Стараюсь не попадаться ему на глаза – стыдно, ужасно стыдно за то, что так перед ним раскис, разнюнился и столько всего наболтал… Кающаяся Магдалина с бодуна!.. Ох пора, пора мне быть аккуратнее с алкоголем!..
Двадцать семь минут. Лезу под кровать, достаю свою шапочку, слетевшую, когда Алеша вцепился в меня. Поднимаю голову и встречаюсь глазами с Никой. Она смотрит со странным выражением – сквозь меня, будто не узнает и вообще не понимает, где оказалась…
7 апреля. Благовещение
Вероника
Проклятый бутерброд! Как же я про него забыла! Нельзя ведь было с полным желудком!.. Уф, сейчас вырвет!
– Таз подай, быстро!..
Зорин стоит передо мной на карачках, пялится тупо.
– Таз давай!
Наконец врубается, хватает со столика кювету, подносит мне к лицу. Я выдираю кювету из его рук. От желудка подкатывают несколько сильных спазмов… Ненавижу!.. Но бутерброд, похоже, засел во мне намертво… Наконец перевожу дух и только теперь соображаю, что, наверное, была с Алешей слишком мало… Но часов у меня нет. Придется спрашивать этого.
– Сколько прошло?
– Двадцать семь минут.
