Мчатся тучи, вьются тучи…
Внезапно храм озаряется – вспыхивают электрические свечи на стенах.
– Вот так! – приветствует это явление Яков Романович. – Да будет свет! Сохраняйте спокойствие, друзья! – И прибавляет, еще повысив голос: – Все обойдется! Все будет хорошо!..
И я понимаю, что он, может быть, впервые позволил себе сказать родителям эти слова.
Со стороны двери раздается механический визг.
– Начали дверь пилить, – говорит кто-то рядом со мной.
Мчатся тучи, вьются тучи…
Визг прерывается, и я слышу Марию, зовущую меня:
– Ваня… Ваня… Ради Бога, посмотрите – что с ними.
Понимаю, что она говорит про Нику и Алешу.
– Да-да, сейчас…
Ловлю себя на том, что мой голос звучит странно, глухо – будто говорит кто-то другой. Оставляю Марию, пробираюсь между кроватями к солее, к ширме, за которой Ника и Алеша.
Мчатся тучи, вьются тучи…
Из притвора доносится грохот. Догадываюсь, что это выломали двери из коридора в притвор… Через пару секунд металлический визг раздается с новой силой. Значит, они уже взялись за вторые двери, ведущие сюда, в храм… Понимаю, что штурмовики вот-вот ворвутся, и хочу скорее вернуться к Марии… Расталкиваю людей, не сводящих глаз с дверей, в страхе прижимающих к себе детей. Натыкаюсь на Лёньку, стоящего в узком проходе между койками. Рядом с ним – Рита. Вижу, что они ссорятся. Рита вцепилась Лёньке в плечо, что-то кричит. В паузе между визгом пилы слышу Ритин голос:
– Не… не… не надо! Не смей! – И, увидев меня, она кричит уже мне: – У него бомба!
– Что? Какая бомба?
– Такая бомба! – вопит Лёнька. – Мы тоже с зубами! Пусть только сунутся, уроды!
В Лёнькиной руке – консервная банка из-под тушенки с красной коровьей мордой. Лёнька поднимает банку над головой.
Кричу ему:
– Брось дурить! Дай сюда банку! В тебя выстрелить могут!
– Щас увидишь, что это за банка! – орет Лёнька. – Ничё, падлы, мы тоже с зубами!..
За дверью оглушительно взвизгивает пила. В щель между створками брызжут искры.
– Отдай! – я пытаюсь выхватить у Лёньки банку.
– Отвали! Бомба! – орет он, отдергивая руку.
– Какая, к ч…, бомба? Откуда?
– Оттуда! Сам сделал! Банка в банке – запал и заряд. Порох из фейерверков. Понял? Нормально сработает!..
Визг за дверью обрывается. Вижу, что кованые створки шатаются, вот-вот рухнут. Слава и его бойцы отталкивают всех от двери, кричат:
– Отходим! Отходим!
Оглядываюсь на Лёньку. Он отпрыгивает назад, хватает с подсвечника свечу, подносит к банке. Через секунду из банки со свистом вырывается струйка зеленого пламени. Лёнька вздымает банку над головой, орет в сторону двери:
– Ну, давай, суки! – Его глаза буравят дверь. – Ну что ж вы, гады! Где вы там? – Но дверь все не падает, и злой оскал на Лёнькином лице сменяется растерянной гримасой.
– Ложись! Рванет! – чей-то крик сзади.
И тут Лёнька зачем-то бросает банку. Даже не бросает – роняет. Слабо, глупо. Банка дымит, свистит, катится к моим ногам…
– Ложись!..
Господи, а если и правда рванет?.. Это последнее, что я успеваю подумать сам. Дальше кто-то начинает думать и делать за меня.
Банка в моих руках. Как? Когда я успел поднять ее? О, ч…! Горячая! И что теперь? Куда ее? Везде, везде люди – и вокруг меня, и в алтаре, и на койках, и в страхе жмутся по стенам, и дети лезут под койки, и ни одного окна в храме, и банка кипит в моих руках – в правой, в левой, в правой… Куда, Господи?
Распятие! Крест на голгофе! Положить банку за голгофу. Голгофа большая, защитит, как стена… Нестерпимо жжет руки…
Где я? Бегу прямо по койкам. Люди шарахаются, отворачиваются, прижимая к себе детей, защищая их собой. Спины, спины вокруг. Лиц нет, одни спины. Оступаясь, бегу – туда, к единственному неотвернувшемуся лицу. Койки под ногами проваливаются, как болото, вязну в них. Банка рвется из рук. Крепче схватить, прижать к себе! Свистящее зеленое пламя змеится перед лицом. Последняя зыбкая койка под ногой. И еще два шага до распятия…
18 апреля. Великая суббота
Дина
– Ника! Ты слышишь? Ты здесь?..
В трубке – всхлипы, плач.
– Динка, мне сейчас про Ваню сказали…
– Ника… Не знаю, что ей говорить. Сама разревелась, когда узнала.
– Ника, слушай… Давай потом поплачем… Как ты там?.. Пожалуйста, говори!..
– Я – нормально… – Она продолжает всхлипывать. – Вот приехала женщина. Добилась, чтобы мне дали позвонить…
– Да, я знаю. Овсеп Акопович послал ее к тебе…
– Кто послал?
– Меликянц. Это юрист Марии Акимовны. Он все для нас делает… Он сам хочет с тобой говорить…
Даю трубку Меликянцу. Он включает громкую связь, кладет телефон на стол.
– Вероника Юрьевна, сейчас рядом с вами моя коллега, Эмма Львовна. Можете ей полностью доверять. Отказывайтесь говорить со следователями без ее присутствия. Тем более ничего не подписывайте. – Голос у Меликянца звучный, уверенный, с приятным акцентом. – Не бойтесь агрессивного поведения следователей, не поддавайтесь на запугивание, – продолжает он. – Наверняка вам будут говорить, что вернут вас в изолятор СНК, начнут пугать большими сроками по статье два-два-восемь. Не верьте. Ваше дело о наркотиках дезавуировано.
– Что-что случилось с моим делом? – не понимает Ника. Слышу, что ее голос стал спокойнее.
– Ваше дело, считайте, прекращено, – говорит Меликянц. – Там сложная история, связанная с перетасовкой в наркоконтроле. Неразбериха и раздрай – естественное состояние наших силовых ведомств… Короче, просто знайте, что сейчас им нечего вам предъявить. Так что ничего не бойтесь…
Меликянц выключает громкую связь и хочет вернуть мне телефон, но, вспомнив еще что-то, говорит в трубку:
– Да, Вероника Юрьевна, хочу сказать, что мои сотрудники помогают всем вашим незаконно задержанным коллегам. Мы никого не оставим без внимания. Тем более дело получило широкую огласку. И еще… – Меликянц замолкает и начинает говорить тише и мягче: – Еще обещаю вам, что мы позаботимся о достойных проводах Ивана Николаевича.
Он замирает с трубкой возле уха. Наверное, Ника о чем-то спрашивает его.
