– Сказал, что я падаль, – стеклянно глядя в стену сарая, отчитался Пика. – И папиросу дал на дорожку.
– Ужасно непрофессионально, – поморщился Аристов. – Ничего, я это исправлю.
Начальник бережно свернул и убрал карту и положил на опрокинутый ящик топорик, которым Пика зарубил Лысого.
– Товарищ полковник! – напрягся Силовьев. – Уберите топор! У него же руки свободны.
– Свободны? Да неужели? – Аристов покосился на сведенные судорогой кулаки вора. – Я буду считать до трех, Пика. На счет «три» ты себя убьешь. Раз…
Пика с готовностью взял топор обеими руками. Начальника надо слушаться, у начальника гвоздь.
– Два…
Пика развернул топор к себе лезвием, вытянул руки и чуть запрокинул голову, метя себе между ключиц.
– …Стоп.
Пика застыл с топором в руках. Начальник смотрел на него с интересом:
– Однако. Какая психическая пластичность. Такого я еще не встречал. Полнейшее подавление личности, никакого сопротивления… Может стать отличным помощником.
– А если он притворяется? – встрял Силовьев, и в его голосе послышались ревнивые нотки.
– Отруби себе левый мизинец, Пика, – невозмутимо скомандовал Аристов. – Это не больно.
Начальника надо слушаться. Начальник знает, как лучше.
Пика положил левую руку на ящик ладонью вверх, растопырил пальцы и резко рубанул топором. Как и сказал начальник, это было не больно, хотя крови потекло много.
– Перевяжи.
Аристов вынул из кармана платок и бросил Пике; тот ловко поймал его в воздухе и принялся перевязывать руку.
– Поедешь с нами в Маньчжурию. Будешь выполнять любой мой приказ. Будешь счастлив, выполняя приказы. Будешь обращаться ко мне «начальник». Это ясно?
– Ясно, начальник.
Пика радостно улыбнулся. Он был счастлив. Он вел себя хорошо, и начальник остался доволен.
Глава 16
Маньчжурия. Лисьи Броды. Сентябрь 1945 г.
Она стояла у забора уже часа полтора. За это время Полкан трижды порывался выть на луну, но Танька всякий раз швыряла ему хлебный мякиш, чтобы молчал. На всякий случай для Марфы с Ермилом, если все же проснутся и увидят ее во дворе, она заготовила отговорку: мол, ей был сон, что этой ночью вернется Андрон, поэтому она вышла встречать. Хорошее объяснение. Даже Марфа не сможет придраться. А Ермил так и вовсе растрогается. Хотя, конечно, ждала она не Андрона, а Славку Горелика.
После полуночи начал накрапывать дождь, и Танька тогда сняла платок, распустила косу и закрыла лицо волосами: боялась, что смоется мука, которой она запудрила синяки – один под глазом, другой на скуле. Ермил избил ее не так уж и сильно, она боялась, что он вообще ее прибьет за такое. И Марфа, сучка, была явно разочарована: она рассчитывала на большее, когда рассказывала мужу, что Танька изменяет его брату с красноармейцем. Гораздо страшнее Ермиловых кулаков показались Таньке его слова и то спокойствие, с которым они были сказаны: «Если эта мразь из красной казармы к тебе еще раз приблизится, я его пристрелю»…
…Услышав Славку, она швырнула Полкану уже не мякиш, а мясные обрезки, чтоб не залаял. Она сама была как собака: умела узнавать его по звуку шагов. Даже шаги у Славки Горелика были такие, что Таньке в животе становилось жарко… Когда он был уже совсем рядом, она скользнула за калитку, прижалась к нему всем телом, вдохнула жадно запах табака, одеколона, костра, самогона и влажной от дождя гимнастерки и зашептала, поднявшись на цыпочки, в горячее Славкино ухо:
– Сегодня не надо… Нельзя нам сегодня в сарае… Ермил все знает…
Он отстранился, закурил папиросу, но спичку не затушил. Убрал с ее лица волосы, провел рукой по щеке, посветил догорающей спичкой на пальцы: они были в муке. Зажег вторую, поднес ее к Танькиному лицу.
– Это Ермил тебя избил? – спросил охрипшим от злости голосом.
– Не надо, Славка! – Танька молитвенно сложила руки под подбородком. – Не лезь, Ермил тебя иначе убьет… Это наши дела, семейные!
– Семейные, значит? – Горелик рванул из кобуры пистолет, отодвинул Таньку и пошагал через двор к избе.
Она осталась стоять у калитки, оцепенев. Ей было и сладко, и страшно, щекотно в животе оттого, что Славка бросился ее защищать. Полкан, увлеченный мясными обрезками, да и знакомый уже в общем со Славкой, лаять не стал, и Танька подумала, обругав себя тут же за греховную мысль: авось зайдет он в избу и прямо спящего Ермила пристрелит.
Из дома послышался детский плач, какой-то грохот, звон битого стекла, Марфин визг, выстрел. По звуку Танька поняла, что стреляли из охотничьего ружья. Не из пистолета. Она заскулила, но так и осталась стоять на месте. Тут ничего не могло помочь, кроме горячей молитвы.
– Спаси и сохрани его, Господи! Помоги ему, Господи!..
Господь был милостив и Таньку сразу услышал. Как только она стала молиться, он прислал на помощь Горелику нужного человека: решительным шагом к калитке приближался капитан СМЕРШ Степан Шутов.
– Мне нужно переговорить с Ермилом Сычом. У меня к нему…
– Скорее, товари-и-ищ! – заголосила истошно Танька. – Убивает он его! Убивает!
И тут же из избы, как бы в подтверждение ее слов, послышался еще один выстрел и крики. Товарищ Шутов выхватил «вальтер» и рванул в дом.
Негнущимися холодными пальцами Танька заплела волосы в косу, повязала платок и медленно, как во сне, пустая и как будто бесплотная, побрела следом за смершевцем, безучастно соображая: когда она увидит убитого Славку, ей очень захочется выть. А выть нельзя над ним – при Ермиле, при детях…
Но Славка сидел на лавке, живой, только кровь под носом и в углу рта. А у Ермила – ссадина на скуле и глаз заплывший. Ермила удерживал на полу, заломив руку за спину, капитан Шутов. У ног капитана валялось Ермилово ружье, за пояс небрежно заткнут пистолет Славки. Дети молча таращились сверху, с полатей. Нельзя при детях, сказала себе Танька, но все же не удержалась – сорвала с себя платок и бросилась к Славке:
– Тебе больно? Больно тебе? – Она скомкала платок и стала промокать ему кровь на разбитом лице.
Марфа, с завистью покосившись на Таньку, нерешительно стянула с себя платок и склонилась над мужем, мечтая проделать с ним то же самое, и чтобы он, как Горелик, благодарно и нежно мычал. Она была в исподнем, и под ночной рубашкой выпирал большой, как у беременной бабы, живот. Ермил брезгливо оттолкнул ее свободной рукой. Марфа тут же кинулась к Таньке, ухватила ее за косу и оттащила от Славки:
– Проблядовка ты! Девка гулящая! Дом опозорила!
Ермил поморщился, аккуратно сплюнул на пол под ноги Шутову и, косясь на лейтенанта Горелика, процедил:
– Забери отсюда кобеля своего, капитан. У нас нравы простые. Если кто позорит наш дом, тому пуля в башку.
