Я вдруг заметил, что морщинистая рука, поглаживавшая лисий живот, теперь изменилась – кожа разгладилась и побелела, узловатые пальцы стали тонкими, женственными, ороговевшие стариковские ногти покрылись красным блестящим лаком.
– Теперь убирайся.
Лисица покорно поднялась и направилась прочь. Тогда мастер Чжао повернулся к Вильгельму Юнгеру, и я впервые увидел его лицо. Оно менялось. Каждую секунду менялось. Как будто он с невероятной скоростью старел и вновь молодел, и все в нем было текучим, пульсирующим – и форма черепа, и цвет глаз, и морщины, и седина, и копна иссиня-черных волос, и борода, и гладкая женская кожа, и детская пухлость щек, и красота, и уродство. Я был бы счастлив зажмуриться или отвернуться – но я не мог. Мои глаза непроизвольно слезились, и через слезы я был вынужден наблюдать его непрекращающуюся метаморфозу. Особенно жутким был переход от глубокой старости к фазе младенчества. В мучительной попытке вдохнуть кривился беззубый рот, лицо старика синело и сморщивалось – и застывало в гримасе боли и в неподвижности смерти, чтобы потом вновь расправиться и ожить на втянувшем в легкие воздух младенце с глазами мудрыми и усталыми, измученными непрерывностью перехода.
– Зачем тебе моя глиняная армия? – детским голосом, не выговаривая часть звуков, спросил мастер Чжао: на вид ему теперь было года два или три.
– Я хочу возглавить ее. И одержать великую победу в грядущей войне.
– Аньли дала тебе испить мой чан-шэн-яо, эликсир бессмертия, – ответил даос ломающимся мальчишеским голосом. – Я выполню твою просьбу. Сделаю тебя глиняным воином и поставлю во главе войска. Ты не умрешь. Но ты будешь стоять там вечно. Война пройдет без тебя. И эта, и следующая.
Нескладной, непропорционально длинной рукой подростка он потянулся к земле, набрал пригоршню комковато-глинистой почвы – и осыпал ею Вильгельма. В тот же миг барон покрылся – словно оброс второй кожей – слоем плотной коричневой глины; она залепила ему и глаза, и рот, затолкав ему в глотку отчаянный, хриплый крик. Мастер Чжао поднял с земли свою лампу с лисами, и из лампы рыжими огненными хвостами вырвалось пламя, и опалило, обожгло на Юнгере глину, и мастер Чжао сказал мужским голосом:
– Спускайся вниз и стань во главе терракотовых воинов. Ты найдешь проход, потому что теперь ты – никто. Ты исполняешь волю хозяина.
И глиняный истукан подчинился.
Тогда мастер Чжао встал рядом со мной и Иржи. Полы его плаща трепетали на ветру, источая густой и душный аромат благовоний и тонкий запах могильной гнили. Мы по-прежнему не могли ни моргнуть, ни пошевелиться. Неподвижные глаза Иржи казались нарисованными, неживыми.
– Женщина-лиса дала вам «Сон пяти демонов», – сказал даос; теперь он был средних лет китайцем с черной бородой клинышком. – Это яд. К тому, кто его испил, приходят его мертвецы, и сам он становится мертвецом. Я пощажу вас. Я позволю вам оплакать своих мертвецов и снова ожить.
И тогда я увидел мертвых. Как выяснилось позже, Иржи видел их тоже – только других, своих. Мертвецы поднимались на холм, и я узнал среди них свою мать, и бабку, и бандитов-хунхузов, которых подстрелил под Лисьими Бродами в девятьсот первом, и японцев, которых убил на войне в девятьсот четвертом. Они бродили рядом с нами, постанывая и ноя, не подходя, однако, ближе чем на полсажени, – как будто вокруг нас с Иржи был очерчен магический круг. Некоторые были мне незнакомы: какие-то солдаты с простреленной грудью. Какая-то утопленница – вся в водорослях, распухшая, синяя, с перекошенным, безумным лицом. Какой-то прямой, высокий старик в генеральских погонах, с простреленной головой.
– Ты не знаешь их, – угадав мои мысли, сказал мастер Чжао; борода его поседела. – Потому что не видишь будущего. Для меня же есть только прошлое. Все, что с нами происходит, уже случилось. Все, что с нами случится, уже прошло. Это тоже твои мертвецы. Оплачь их.
И я оплакал солдат, которых убил на войне, начавшейся тем же летом. И я оплакал старика-генерала, в чьих чертах сейчас угадываю будущего себя, а тогда не узнал. И я оплакал женщину, с которой познакомился в Харбине спустя восемь лет и которая стала моей женой, которая жива до сих пор. Все эти годы я не узнавал в Наталье ту жуткую женщину. До сегодняшней ночи, когда у нее сделалось такое же безумное, как у той утопленницы, лицо.
– Довольно, – произнес мастер Чжао, и мертвецы послушно побрели с холма прочь. Лишь только утопленница смотрела на меня диким взглядом и шамкала фиолетовыми губами. Я видел, как старик с прямой спиной и простреленной головой взял ее за руку и повлек прочь. Она подчинилась.
Когда они ушли, ко мне и Новаку вернулась способность шевелиться, дышать и моргать.
Седой, морщинистый даос в черном плаще поставил между нами шахматную доску и расставил вырезанные из слоновой кости фигуры. Все пешки были в форме черных и белых волков, слонов заменяли тигры, лисица вместо ферзя. На клетку короля он поставил фигурку даоса. Один даос был в черном плаще, другой в белом.
– Я буду к вам милосерден и отпущу, – сказал старик. – Но есть условие. Один из вас покинет Лисьи Броды и никогда не вернется. Другой навсегда останется здесь. Только смерть подарит ему свободу.
Мы с Иржи тут же хором ответили:
– Я уеду.
– Я знал, что вы оба выберете отъезд, – прошелестел он слабым старческим голосом. – Но кто-то должен остаться. Пусть решает судьба. Вам предстоит сыграть партию в шахматы. Проигравший останется в Лисьих Бродах. Победитель уйдет и никогда не вернется.
Тогда Иржи спросил, что будет с тем, кто ослушается.
– Ты не сможешь ослушаться, – беззубым ртом прошамкал даос, его глаза гноились, лицо мучительно трансформировалось из старческого в младенческое. – Если ослушаешься – умрешь.
– И я тоже? – спросил я мастера Чжао; теперь глаза его были ясные, любопытные, с веселыми детскими искорками.
– А ты – нет. – Даос показал мне язык; он не выговаривал часть звуков, как трехлетний ребенок. – У тебя другая судьба. Если ты нарушишь запрет, дорогу к твоему дому узнают призраки, и они лишат твоих любимых рассудка.
Над холмом, над одиноким кряжистым деревом занимался рассвет. Мы сыграли партию, и я выиграл. Тогда, весной четырнадцатого года, я выиграл свободу.
Иржи взял с собой шахматы, и мы спустились с холма. У подножия нас терпеливо ждали Цыган и Гречка. К вечеру мы доехали до развилки. Одна дорога вела к мосту через канавку, окаймлявшую Лисьи Броды, другая – в Харбин. Иржи стал хорохориться и храбриться: мол, как медик он совершенно уверен, что случившееся там, на холме, – превращение китаянки в лису, а Вильгельма Юнгера в глиняного солдата, и наш с ним паралич, и беседа с мастером Чжао, и наложенные на нас «проклятия» – не более чем галлюцинация, вызванная приемом отвара. В доказательство он решил отправиться со мною в Харбин.
Как только мы отъехали от развилки, у Иржи пошла носом кровь, но он отмахнулся: это все недосып. Через полверсты он схватился за грудь, закатил глаза и обмяк на спине у Гречки. Я спешился, надежно закрепил бессознательного Иржи в седле (пульс у него прощупывался, но слабый, неровный), взял обеих лошадей под уздцы и довел до моста. Впечатленный событиями минувшей ночи и случившимся с Новаком приступом, я не решился пересечь границу Лисьих Бродов и довезти друга до лазарета. Вместо этого я стегнул Гречку и, убедившись, что она направилась в город, унося на себе Иржи, оседлал Цыгана и поскакал прочь.
