– Там происходит гистолиз. Внутренности гусеницы превращаются в жидкую коллоидальную массу, обогащенную продуктами распада. Содержимое куколки возвращается к недифференцированному состоянию яйца. И потом из него формируется бабочка.
– Ну вот видишь. Ты сейчас рассказал мне сказку, ученый. Про смерть и возрождение в другом теле. Только ты зачем-то называешь это гистолиз. Я не против, если тебе так проще. Я умею делать гистолиз. Из живой становиться мертвой и снова живой, но в другом обличье. Остальные твои подопытные не могут пройти гистолиз. Остаются куколками. Не могут стать бабочками. Их кровь остается мертвой. Показать тебе мое превращение, а, ученый?
– Нет!
Он быстро подошел к двери, отпер замок и коротко выкрикнул в гулкий коридор:
– Заберите!
Его приказ был больше похож на мольбу о спасении. Спустя полминуты пришли конвоиры и лаборант. Пока они вели ее прочь, она беззаботно смеялась; Ояма смотрел ей вслед. Они скрылись из виду, но смех Аньли задержался в пустом коридоре. Этот смех метался меж стен, как лисица в клетке в поисках выхода, и Ояме вдруг мучительно захотелось отпустить его на свободу.
– Я постиг, что Путь Самурая – это смерть, – пробормотал Ояма. – В ситуации выбора без колебаний предпочти смерть.
– Смерть… смерть… смерть… – запрыгало слово по пустому, гулкому коридору и смешалось с заливистым лисьим смехом.
Глава 7
Радист Артемов перебирает частоты:
– Подснежник, я Ласточка, прием. Как слышно? Прием!
Я вдыхаю и выдыхаю, я успокаиваю бешено стучащее сердце, короткий вдох, длинный выдох.
Радист протягивает мне трубку:
– Штаб дивизии. Подполковник Алещенок на связи.
Я подношу трубку к уху и глазами указываю радисту на дверь. Он сразу выходит. Я молчу в трубку. Я вспоминаю, как звучал голос того, кто лежит сейчас в земле с простреленной головой и чья форма сейчас на мне.
я капитан смерш
я диверсантов фашистских потрошил
время мое, сука, не трать
кончай его, надоел
Я артист, у меня талант подражания. Я могу говорить его голосом. Но я молчу. Я не знаю, что говорить. У капитана СМЕРШ Шутова и его начальника Алещенка обязана быть своя система паролей-отзывов, специальных кодов для шифрования разговоров. И я не знаю ее. Я жду, пока Алещенок сам начнет разговор.
– Шпрехшталмейстер на связи, прием! – раздраженный голос прорывается сквозь треск и помехи. – Как слышно меня, прием! Шпрехшталмейстер здесь!
Шпрехшталмейстер… Я закрываю глаза. Я представляю себя в центре арены перед большим круглым зеркалом, в глухой повязке, плотно обтягивающей лицо. Система их кодов связана с цирком, и я должен в ней угадать свое место. Если подполковник, которому я подчиняюсь, – шпрех, то я тогда кто же? Я, капитан СМЕРШ Шутов… шут… гастролер… Я представляю, как стягиваю повязку и смотрю на свое отражение в зеркале, один на огромной сцене. Я вижу месиво вместо лица, к которому крепится красный клоунский нос.
И я вдыхаю и выдыхаю, и стискиваю трубку так, как будто душу ее, и говорю, стараясь имитировать голос Шутова:
– Клоун на связи, прием.
Он молчит. Если я угадал, у меня будет шанс отговорить его присылать усиленную бригаду, тогда я выиграю время. Даже если не удастся отговорить, у меня будет время до завтра. До прибытия подкрепления. Может быть, тогда я успею достичь своей цели. Поговорить с подопытным или с Деевым и узнать, где Елена.
Если я не угадал и обман раскроется, меня возьмут прямо сегодня. Прямо здесь. Майор Бойко и его ребята возьмут. Я не успею уйти из города. В любом случае я ничего не теряю, кроме собственной жизни. Где-то я однажды прочел или сам придумал: «Мы пытаемся найти оправдание, чтобы не умирать. Но если человек не достиг цели и продолжает жить, он поступает недостойно».
Его молчание длится подозрительно долго.
– Клоун на сцене, – зачем-то говорю я, хотя уже понятно, что не сработало, что я не узнан, а значит, разоблачен…
В прижатой к уху, горячей и липкой от моего пота трубке невидимый Алещенок выдыхает с яростью и отчетливым облегчением.
– Как здоровье клоуна?! – орет подполковник. – Клоун болен? Он забыл роль?!
– Клоун помнит роль, – говорю осторожно.
– Так на хера же клоун срывает представление в цирке?! Акробаты упали, а клоун об этом молчит, шпрехшталмейстер узнает про упавших акробатов от дрессировщика местной труппы! Какого хера клоун выступает перед зрителями один?! Прием!
Система в целом ясна. Я – клоун, Алещенок – шпрех, замполита Родина он назвал дрессировщиком… Скорее всего, десантная рота – это местная труппа, жители города – зрители… Упавшие акробаты – убитые смершевцы. Я должен ответить, что не доложил о потере людей, потому что не было связи, и что я действовал по ситуации, в одиночку, и что я нашел и привез в город Деева, и что подкрепление мне не нужно… Я должен сказать все это на его языке. Я закрываю глаза. Пусть тьма все сделает за меня.
– После падения акробатов цирк сразу закрылся. Но клоун успешно продолжил сольное выступление, и бродячий артист местной труппы вернулся в цирк. Все билеты на представление проданы. Клоун не нуждается в новых акробатах. Он жонглирует сам. Прием.
– Какая программа у вернувшегося артиста? – мрачно интересуется Алещенок.
– Он пока не выступает.
– Причина?
– Потерял голос.
– Что по фокуснику? Как продвигается его номер?
Фокусник… Кто у нас фокусник?
– Из местной труппы? – пытаюсь осторожно прощупать.
– Ну а откуда еще?! – взрывается он. – Клоун что, не помнит программу?
– Клоун помнит программу. Прием.
Я по-прежнему не понимаю, кто такой фокусник. Кто-то из труппы – значит, кто-то из роты. Это может быть кто угодно. Я понятия не имею, в чем его роль.
– Так что фокусник?! Его фокус удался? Прием!
– Фокус удался, – отвечаю я с облегчением. И промахиваюсь.
– Значит, клоун без акробатов выступать не умеет! Никакого больше сольного выступления. Клоун – тупица! И цирк закрылся не просто так! Да там явно не один фокусник! Там, может, и зрители подсадные! Акробаты прибудут в цирк завтра! Большая труппа. Это решение шпрехшталмейстера. Клоун понял?
– Так точно.
– Все. Конец связи.
Я выхожу из радиоточки. Радист Артемов курит на улице, на земле у его ног целая груда окурков.
– Как связь, товарищ капитан? – глядя в землю, бормочет он.
– Хорошая связь, старшина, молодцом!
Радист впервые поднимает на меня глаза. В них густая, тягучая, бесформенная тревога, и я вижу, что она ему очень мешает, она просится в рот, хочет оформиться в слова и его покинуть.
