И только от Славки она узнала, как целуются в губы. И с ним же узнала, что у мужчины, когда он отдает семя, лицо становится грустным и кривится, будто от боли. Ей нравилось смотреть на Славкино такое лицо, от этого становилось внизу горячо, и сладко, и липко, как будто там у нее появлялся дополнительный жадный рот со скользким, распухающим языком.
Когда она в первый раз легла со Славкой на сеновале, он, прежде чем войти в нее, достал из маленького картонного конвертика резиновый кругляшок и надел себе прямо на это самое место. Там на конвертике были нерусские буквы, и он сказал, что там написано по-немецки «Вулкан». Сказал, что отобрал эти резинки у мертвого немца и что они защищают от срамных болезней и от зачатия. Ну то есть, Танька так поняла, если в них ебаться, это будет вообще не грех.
На третью ночь резиновые кругляшки кончились, но Танька уже не могла без Горелика, поэтому стала грешить. От этого греха ей было каждую ночь страшно, потому что за измену, тем более с красным нехристем, она теперь неминуемо попадет в ад, и Танька перед сном вставала на колени под образами и бормотала покаянную молитву. …Наипаче омыи мя от беззакония моего и от греха моего очисти мя… Окропиши мя иссопом, и очищуся. Омыеши мя, и паче снега убелюся… Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей…
Зато по утрам было радостно. Она просыпалась и думала сразу о Славке, и жизнь ее наполнялась от этого светом и смыслом, и с дерзким, веселым отчаянием она понимала, что не омоется, не убелится и не очистится, а пойдет грешить снова, и что в утробе ей не нужен никакой дух, а нужен только сильный и горячий, как вулкан, Славка.
– Скажи, что любишь! – Танька настойчиво сжала промежность. – Хочешь, я первая скажу? Я люблю!
Но Славка почему-то в ответ молчал, а потом и вовсе остановился. И на нее он в этот раз не глядел, а только на кур, которые толклись у кормушки за стогом сена в дальнем конце сарая.
– Андрону тоже так говоришь? – спросил, наконец, мрачно и отодвинулся.
– Так нет же Андрона… – растерялась Танька.
– А когда есть – говоришь? А ты знаешь, что Андрон твой моих друзей в засаду привел и их там всех перебили? А что Ермил ваш вчера пытался то же самое с нами сделать?
– Ничего я этого не знала! Если б знала, я бы предупредила! – Она заплакала.
Горелик, смягчившись, снова притянул Таньку к себе.
– Ты знаешь, Славка, – она уткнулась ему носом в подмышку, – мне кажется, это я виновата, что Андрон… и ваши солдаты… что они все не вернулись.
– Как так – ты?!
– А так, что я попросила Бога, чтобы я была без Андрона, а только с тобой. И тем же утром он и ушел. Понимаешь? Это Бог меня услышал и выполнил…
– Глупая ты. – Славка поцеловал ее в губы, потом за ухом. – Ты моя мракобеска. Нет никакого Бога. Я ж уже объяснял.
– А может, и правда… – Таньке стало так жутко, что заныло в животе. – Может, это не Богу я молилась, а дьяволу. Бог-то, он всегда за мужей. Он не стал бы меня, грешницу, слушать. Славк… А вдруг за мной придет демон и утащит в Геенну ог…
Танька вдруг выпучила глаза и пронзительно завизжала, и одновременно взорвались тревожным квохтаньем куры. Из дальнего конца сарая на Таньку смотрел демон, принявший облик лисицы с двумя хвостами. Из пасти демона свисала придушенная черная курица. Танька осенила себя крестом. Это помогло: демон хохотнул и исчез.
Зато спустя секунду в сарай ворвалась с ружьем наперевес Марфа:
– Кто тут? – Марфа дергано потыкала стволом в разные углы сарая и нацелилась на стог сена, откуда явственно слышалось копошение. – Выходи, стрелять буду!
– Не надо, Марфушка, не стреляй, – пискнула Танька и свесила с сеновала голые ноги. – А я думала, ты в тюрьме…
Марфа медленно опустила ружье и попятилась, не отрывая взгляда от голой бесстыжей Таньки и голого, судорожно натягивавшего штаны красноармейца:
– Какой грех-то, Господи, какой позор, какой срам… Ты что ж это… При живом муже?!. Да прямо в доме… Совсем не боишься Бога!
Горелик, на ходу запахивая гимнастерку, тем временем сиганул с сеновала, выбежал из сарая и под истошный собачий лай кинулся к калитке.
– Марфуша, ты только не выдавай меня Ермилу, прошу!.. – Танька плюхнулась перед свояченицей на колени на обгаженный курами земляной пол. – И Андрону, если вернется…
– Я женщина честная, богобоязненная, – Марфа ухватила голую Таньку за волосы и потащила к выходу из сарая. – Я врать родному мужу не буду.
Лиза вынула из волос и бросила в отвар стебли полыни айе, а когда пошли пузыри, взяла голову черной курицы и выдавила в котел восемь капель.
Из приворотного отвара она приготовит сироп и опустит туда спелую ягоду восковницы, и когда сироп застынет в глазурь, получится танхулу – сладкое лакомство. Это лакомство она даст мужчине, который называет себя чужим именем, и оно поможет раскрыться тому, что уже и так зародилось…
– О Великая Лисица Ху-Сянь, как ты высушила эти цветки син-лин-пи, так заставь человека, их отвара испившего, сохнуть по мне. Как манила ты, Лисица, своим запахом зверя к кусту, где зрели ягоды бешеной вишни, так и я приманю человека, сок этой вишни отведавшего. Как стремилась пчела за нектаром к соцветьям болиголова, так и он пусть мучится и томится вдалеке от меня. И когда он вкусит сделанный той пчелой из нектара болиголова сладчайший мед, пусть и я для него стану источником нектара и меда. И как лишилась та пчела своих крыльев, так и он пусть лишится воли, о Небесная Лисица Ху-Сянь, пусть не сможет от меня никуда убежать, улететь и скрыться. Восемь стеблей полыни айе, что носила я в волосах, пусть держат его, как восемь капканов: два за руки, два за ноги, два за ресницы, один за шею, а последний за сердце. Восемь капель крови черной птицы пусть смешаются с его кровью, чтобы…
– Значит, мама, ты все-таки ведьма?
Лиза вздрогнула. Настя стояла у нее за спиной, и синие отблески очага плясали болотными огоньками в ее глазах. Еще недавно она не умела подкрадываться сзади так тихо.
– Не ведьма.
– Кто ты?
Дочь смотрела на нее внимательно и спокойно. На этот раз она была готова услышать правду.
– Наполовину я человек. А наполовину – хулицзин. Лиса-оборотень.
– А я? Я тоже стану оборотнем?
– Еще недавно я надеялась, что ты – нет. В тебе лишь четверть лисьей крови… но эта кровь очень сильная. Я вижу, что ты меняешься. В семь лет случается первое превращение.
Настя залезла на теплый кан. Она дрожала.
– Я различаю запах всех ягод и трав, которые ты варишь в котелке, мама. Там бешеная вишня, мед из нектара болиголова, цветки син-лин-пи, полынь айе… Еще там, кажется, мертвая пчела и куриная кровь. Мне страшно, мама. Я раньше так не могла. И еще у меня все время есть эта мысль – что я должна уйти в лес. Эта мысль – она как будто не моя, а чья-то чужая. Я хочу, чтобы она от меня отцепилась! Чтобы все стало как раньше. Я боюсь! Я не хочу в лес…
