Это просто священное место, где китайцы молятся своим духам.
Бойко молча обходит дерево. Садится на камень. Закуривает. Он спокоен, но затягивается так сильно, что прогорает сразу пол-папиросы. Он протягивает мне то, что осталось, он проявляет великодушие:
– Каждый может ошибиться. Даже капитан СМЕРШ.
Я молчу. Я раскрываю пробитые пулей часы. Я смотрю на крышку. На изувеченное пулей лицо блондинки. Здесь, на этом пустом холме, обрывается ниточка, которая вела меня к Дееву, а от него – к таким же часам, как эти, но с моим портретом на крышке, а от часов – к той женщине, которая их носила. К моей женщине. К Лене.
– Так мы что же, их не найдем? – простодушно, но со снайперской точностью озвучивает общую мысль Тарасевич.
Я молчу. И Бойко молчит. Зато высказывается рядовой Овчаренко:
– Обязательно найдем! Товарищ Шутов сказал, он ребят из-под земли вынет. Правда же вынете, капитан?
– Правда, Паша, – вру я. – Просто не в этот раз.
Овчаренко воодушевленно кивает и садится на корточки, прислонившись спиной к стволу.
– Ну чего, еще по одной покурим – и назад, в Лисьи Броды, – мрачно говорит Бойко.
Мы закуриваем еще по одной.
– Товарищ Шутов! – Пашка вглядывается во что-то прямо перед собой. – Гляньте, какие корни тут интересные!
Я не двигаюсь с места. Хороший он парень, но, похоже, совсем дурак.
– Ну, товарищ Шутов, взгляните, вам точно понравится!
Он канючит, как карапуз, который хочет показать свою дурацкую находку отцу. Мне становится его жалко, и я подхожу.
– Вот! Тут корни совсем как шрам у вас на груди – я его заметил, когда вы на болоте гимнастерку снимали. Я тогда еще подумал: похоже на китайский один иероглиф, мне Боря его показывал. Называется Ван – хозяин.
Я смотрю туда, куда тычет пальцами рядовой. Из сухой земли выбухают поросшие изумрудным лишайником древесные корни, они складываются в четыре противоестественно ровные и симметричные линии: три продольные и одна, поверх, поперечная. Как будто кто-то выложил из корней иероглиф. Вокруг иеролифа по земле ползет едва заметная трещинка. Как будто кто-то проковырял идеальную замкнутую окружность.
– Отойди-ка, Пашка.
Он непонимающе поднимается, по-собачьи заглядывает в глаза – неужели его находка мне не понравилась?
Когда он выходит за границу окружности, я наклоняюсь, берусь рукой за верхний, поперечный корень – и тяну на себя. И замаскированная крышка люка откидывается, открывая стертые земляные ступени, уходящие круто вниз, в темноту. И в лицо мне ударяет знакомый запах – не смерти, но ее обычных последствий: гниения и распада.
В лихорадочно шарящих по подземелью лучах фонарей – монеты, кольца, браслеты, идолы, статуэтки, слитки, опрокинутые и распахнутые сундуки и шкатулки… Это золото. Много золота. Ради которого дезертируют, уводят людей, предают, убивают.
Здесь же, прямо на грудах золота, густо вымазанного высохшей кровью, – убитые. Пять мертвецов в советской военной форме и один – в одежде охотника.
Ермил Сыч издает гортанный, сдавленный стон и крестится. Длинная тень от его руки как будто крестит заодно всю пещеру – и золото, и живых, и покойников. Ермил идет в дальний конец пещеры, перешагивая через тела убитых красноармейцев, – к лежащему на боку, как будто обиженно отвернувшемуся к стене, трупу охотника. Садится с ним рядом на корточки.
Мы переходим от одного мертвеца к другому. Один боец лежит на спине, у него две дырки в груди, его ППШ – в паре миллиметров от разжавшейся синей руки. Другой сидит, привалившись к земляной стенке. На коленях у него автомат, вместо глаза – дыра. Еще двое – друг на друге, вповалку у подножия лестницы, в груде покрытых слоем засохшей крови монет. Лежащий сверху, с дыркой в спине, как будто обнял нижнего на прощанье – его рука закинута товарищу под живот.
В центре пещеры, раскинувшись морской звездой, ничком лежит пятый. В правой руке ТТ, левая прижата к груди, на плечах – капитанские погоны. За один погон зацепилась золотая цепочка – как оборвавшаяся путеводная нить, так и не приведшая меня к Лене… Майор Бойко застывает над его телом. Потом поворачивается к Ермилу:
– Брат твой, как я вижу, здесь тоже.
Ермил, ссутулившийся над уткнувшимся в стену трупом, от слов майора вздрагивает, как будто проснувшись. Еще раз крестится. Выдыхает. Переворачивает мертвеца на спину – и вдруг принимается беззвучно, истерично смеяться.
– Это не он, – выдавливает из себя Сыч. – Это не Андрон.
– Он мог измениться, – говорю я. – Смерть меняет людей.
Я направляю фонарь на лицо мертвеца – и понимаю, что Ермил прав. Так изменить старовера не может ничто, даже смерть: это китаец. В его бороде – заплетенная в косичку рыжая прядь и белый опарыш.
– А вот мои все тут, – говорит Бойко неестественно ровным тоном. – Трое рядовых, один сержант и капитан Олег Деев.
– Майор… – я кладу руку ему на плечо.
– Найду их, тварей, – все так же ровно говорит он. – Тех, кто моих ребят порешил. Найду и убью.
– Майор, ты вряд ли их убьешь, – отвечаю.
Он поднимает на меня покрасневшие, непонимающие глаза.
– Твои ребята… Они сами перебили друг друга.
Он резко стряхивает мою руку с плеча. Его зрачки сужаются, а верхняя губа вздергивается – как у собаки, готовой вцепиться в глотку:
– Ты что несешь?
– А ты, майор, глаза разуй и смотри. Только смотри не как граф Монте-Кристо, а как десантник. Расположение тел, характер ранений, позы. Не веришь – спроси у снайпера своего, Тарасевича.
Бойко оглядывает пещеру и страдальчески смотрит на снайпера. Тот отводит взгляд и пожимает плечами.
– Смотрите, товарищ майор, – севшим голосом говорит лейтенант Горелик.
Лейтенант и сапер Ерошкин стоят у подножия лестницы, они только что перевернули на бок тех двоих, что как будто обнялись на прощанье, и скорбное выражение сапера впервые полностью соответствует моменту. Два тела по-прежнему сцеплены, как будто после смерти они срослись, как будто смерть их сделала сиамскими близнецами. В каком-то смысле так оно и есть. Теперь, когда они перевернуты, видно, что тот, кто сверху, не обнимает того, кто снизу, рукой, а мертвой хваткой сжимает нож. И он по самую рукоять погружен тому, кто снизу, в живот.
Бойко внимательно, долго, молча смотрит на трупы. Потом опускается на колени перед лежащим ничком капитаном Деевым:
– Что ж ты наделал, Олежка.
Майор переворачивает труп капитана на спину. Его глаза закрыты, в груди – пять пулевых дырок, вся гимнастерка покрыта сухой кровяной коростой. В руке его что-то зажато. Я наклоняюсь, легко разжимаю пальцы и забираю из ладони покойника хрустальный пузырек с чем-то темно-рубиновым внутри и с притертой пробкой.
