– …Ни у кого ничего не вышло – за две тысячи лет! Они все умерли, когда им положено. И ты умрешь, – он ткнул пальцем в направлении Юнгера.
Ворон каркнул и клюнул нищего в палец. Из-под ногтя выкатилась бусинка крови и капнула в вино, оставшееся на дне фарфорового стаканчика. Старик поморщился и залпом допил вино вместе с кровью. Требовательно протянул Ламе пустой стаканчик.
Лама вопросительно взглянул на хозяина.
– Почтенный Лю, мне жаль, что я зря потратил твое драгоценное время.
Юнгер едва заметно кивнул Ламе. Тот поставил кувшин с вином на столик, вынул из-за пояса малокалиберный пистолет, другой рукой выдернул из-под локтя старика шелковую подушку – и тут же выстрелил через нее старику в висок. Лиза вскрикнула. Ворон взмыл со стола. Несколько секунд старик продолжал сидеть, протягивая, словно для подаяния, пустой винный стаканчик. Потом разжал пальцы и безмолвно свалился на бок. Бубенчики громко звякнули и затихли. Белый пух, разлетевшийся из подушки, тихо падал в расползающуюся вокруг головы багровую лужу на пестрой циновке. Фарфоровый стаканчик подкатился к Лизиным мокрым, босым ногам.
Удовлетворенно каркнув, ворон опустился на лицо нищего и потрогал клювом его неподвижные, будто нарисованные, глаза. Глаза людей невероятно его привлекали. Они были даже интересней, чем пальцы.
– Зато теперь, почтенный, мы точно знаем, что бессмертный мастер Чжао – не ты, – барон помассировал обезображенное шрамом колено и, крякнув, поднялся с подушек на ноги.
– Пьяный ишак, – Лама пнул ногой нищего. – Какой из него Учитель.
– Имей уважение к смерти, убийца.
– Слушаюсь, господин.
– И прибери тут.
– Конечно, – Лама принялся бесстрастно заворачивать труп старика в циновку.
– Я говорил тебе, Лама, что у тебя в лице чего-то будто бы не хватает? – спросил барон.
– Да, господин. Вы тогда пришли к выводу, что дело в скупой азиатской мимике. Что европеец не может прочесть полноценно лицо китайца.
– Но его лицо я читал без малейшего затруднения, – барон кивнул на уже замотанного в окровавленную циновку китайского старика. – Значит, дело не в этом. У тебя, мне кажется, что-то не то с глазами… Может быть, ты знаешь, – Юнгер, наконец, повернулся к Лизе. – Чего не хватает в глазах моего слуги?
– Я не вижу в них ци, – тихо сказала Лиза. Заметив на лице Юнгера непонимание, попыталась объяснить: – В них нет дыхания жизни, духа, души.
– Ци, – задумчиво повторил Юнгер. – Мне нравится слово. А в моих глазах есть ци?
Она взглянула в его холодные, светло-голубые глаза.
– Пока да. Но скоро не станет – если продолжишь лишать жизни невинных.
– Ты меня осуждаешь? Ты?! – он презрительно скривил рот.
– Я просто ответила на вопрос.
– Ладно, хватит с меня китайской мудрости на сегодня. Какая у тебя информация?
– Я знаю, где место, которое ты ищешь, барон.
Глава 20
Бледно-желтая луна с отколотым краем сочится в болото болезненным, гнойным светом. Клочья тумана, набрякшие над трясиной, пропитываются гноем луны, как ватные тампоны в нехороших, дурно пахнущих ранах.
Черное дерево на далеком холме – как иероглиф, значение которого я должен знать, но не знаю.
Я сижу на Ромашке по грудь в трясине. Лошадь нащупала копытами относительно твердое место и старается стоять смирно, но все равно мы с ней погружаемся, мало-помалу. Полчаса назад темная жижа едва покрывала седло, теперь из болота торчит только запрокинутая Ромашкина голова.
Она дышит тяжело и неровно, седые ресницы и ноздри трепещут, на шее испарина. Время от времени она вздрагивает всем телом – будто через нее проходит электрический разряд боли. Ее мучает рана. Стрелы, вонзившейся в бок Ромашке, когда она задела копытом нить от арбалетной ловушки, уже не видно под темной жижей, но она по-прежнему там. Я пробовал ее вынуть, но Ромашка так билась, что я оставил попытки.
– Эй, Циркач, – громко шепчет Флинт из тумана. – Тут с тобой еще один жмур побалакать хочет.
Я молчу. С того момента, как я выкарабкался из трясины на спину Ромашки, мертвый вор одного за другим приводит ко мне мертвецов. Тех, кого я убил.
Приходил вертухай из лагеря – на месте головы у него был большой серый камень, на камне нарисованы глаза и кривая улыбка. Он просил меня убрать камень. Повторял:
– Тяжелый, тяжелый, тяжелый…
Приходил Степан Шутов, капитан СМЕРШ, с дырой на месте лица. Эту дыру он неловко прикрывал пропитанной кровью фуражкой. Шутов требовал вернуть ему документы и проводить в населенный пункт Лисьи Броды. Беспокоился, что опаздывает и начальство будет ругаться.
Приходил немецкий солдатик, совсем еще мальчик. Просил, чтобы я нашел его маму и передал ей, что он хочет дрезденский штоллен с цукатами и изюмом на Рождество. Но только, пожалуйста, без орехов.
Приходили и те, кого я не узнал вовсе… Трое китайцев со сгнившими кляпами в раззявленных ртах. Говорить они не могли. Флинт сказал, их расстреляли из-за меня в Харбине в 39-м году. Из-за какой-то старинной карты. Якобы в них стреляли, а я мог их спасти, но не спас. Смотрел, как их убивают. Я ответил, что они меня с кем-то путают. Я ни разу в жизни не был в Харбине и понятия не имею, что за карта стала причиной их смерти. Они мне кланялись, как позолоченные болванчики с блошиного рынка, и невнятно мычали через истлевшие кляпы. Один из них указывал серым пальцем на холм с раскидистым деревом, до которого я так и не дошел. Постепенно они растворились в тумане, но беспомощное их мычание еще долго звучало…
…Я с трудом разлепляю сухие губы:
– Кто теперь?
– Пацан какой-то. Говорит, ты его замочил в двадцать третьем.
Тебе было тогда четырнадцать.
Лошадь вздрагивает – и из тумана выходит Филя. Как и все они, он идет по болоту, не погружаясь в трясину, но зачем-то прощупывает поверхность бильярдным кием. Его школьная гимнастерка ему немного мала. На нагрудном кармане – дырка от пули. Из простреленного кармана он вынимает простреленную игральную карту и пытается сунуть мне. Это дама пик.
– Молодец. Попал. Молодец. Попал.
Я смотрю на даму. Вокруг ее картонной простреленной груди – настоящая засохшая кровь. Эта кровь как-то связана с тем, что случилось с Филей… Но я не помню. Не помню.
Филя тычет в меня кием – он входит мне с солнечное сплетение бесплотным, пронзительным холодком.
– Это все товарищ полковник придумал, – говорит Филя. – Он приказал мне спрятать карту в кармане, а тебе завязал глаза. Он сказал, чтобы ты выстрелил в карту. Это все полковник Аристов. Аристов.
– Кто такой полковник Аристов? – шепчу я.
– Тот, кто научил тебя убивать, – Филя заваливается навзничь, нелепо размахивая в воздухе кием. – Я твой первый покойник. Ты попал в карту.
