Лама нажал на грушу, выцеживая еще одну порцию крови, на этот раз совсем скудную:
– Скоро все кончится. Неужели я тебе настолько противен, учитель, что ты предпочтешь исчезнуть, сгинуть навсегда, но только не сделать меня преемником?
Тот кивнул и прошелестел одними губами:
– Ты сказал.
Лама в ярости снова нажал на грушу:
– Немощный, упрямый, жалкий старик! Если я тебе так ненавистен, почему не убил меня, пока еще мог?!
Мастер сделал глубокий вдох, собираясь с силами для ответа:
– Не моими… руками.
– Узнаю тебя, – Лама оскалился. – Ты всегда любил оставаться чистеньким, не мараться. Невмешательство и неделание – как удобно! Ты щадил все живое, пока другие за тебя убивали… Для чего же ты теперь вылез?! Зачем ты пришел сейчас?
– Совершай выбор делания… если неделание ведет к смерти.
– Что ж. Сдается мне, ты сделал свой выбор. И он привел тебя как раз к смерти. А меня теперь не убить – ничьими руками!
Лама склонился над полным кувшином и понюхал густую, теплую, пахнущую чудом и кровью, пахнущую жизнью и смертью красную киноварь.
– Как знать, – учитель взглянул на дверь. – Это уж как распорядится судьба.
Глава 20
Я целюсь в него из двустволки, снятой с плеча погибшего сегодня в бою старовера. В правую часть груди, туда, где у него сердце.
Будь он человек, я бы использовал револьвер, но зверя следует убивать из охотничьего ружья.
А Лама смотрит на мою двустволку без страха. Смотрит с насмешкой:
– Дурак. Перевертыша можно убить только древним оружием. Не трать напрасно патроны.
Я говорю:
– Мои патроны начинены смертью.
И я стреляю.
Мои пули смазаны густой и черной мертвой водой – из патронташа с ампулами, который я обнаружил в вещмешке полковника Аристова.
Он прижимает руку к груди и с удивлением смотрит, как выхлестывает из раны, как течет между пальцев и как становится черной его древняя кровь.
Он опускается на четвереньки. Он хрипит, с трудом шевеля чернеющими губами:
– Меня не убить… ничьими… руками…
И он лакает почерневшим языком из кувшина красную киноварь, заветный эликсир жизни. И я готовлюсь выстрелить в него снова – но тот, кого я еще недавно считал рядовым, почему-то велит мне:
– Ложись!
И я бросаюсь на пол за секунду до взрыва, и хрусталь из серванта разлетается как шрапнель, и переливающиеся осколки осыпаются мне на голову.
Когда убиваешь человека, платишь ему монетой. Когда убиваешь зверя, платишь ему каплей крови. Когда убиваешь оборотня, следует расплатиться и тем, и этим. И я бы заплатил, если бы хоть что-нибудь осталось от тела, кроме черного выжженного провала в дощатом полу.
– Когда встречаются живая вода и мертвая, вещество и антивещество, происходит аннигиляция…
Я рефлекторно удивляюсь «умным словам», на секунду забыв, что этот человек с незабудковыми доверчивыми глазами, этот похожий на подрощенного овчарочьего щенка человек – не Пашка. Что Пашки нет.
Впрочем, нет в нем больше этой щенячьей повадки, и глаза его в темных провалах на обескровленном бледном лице кажутся больными и старыми.
– …Высвобождение чистой энергии. Уничтожение. Превращение в ничто. У тебя еще остались такие ампулы?
Я киваю. Он протягивает руку ладонью вверх, повелительно:
– Отдай. Они мне скоро понадобятся.
Я подчиняюсь. Потом, не выдержав, спрашиваю:
– Зачем так сложно? Зачем все было так сложно? Все эти хитрости, пересеченья, случайности, эти предательства, эти смерти? Зачем ты просто не навел порядок, не сотворил чудо? Зачем позволил происходить злу?
– Ты, кажется, спутал меня с богом, Макс Кронин. А я не бог. У каждого человека своя судьба, каждый ткет свою нить… Я лишь вижу всю картину, весь узор в целом. Могу иногда подправить стежок. А иногда – оборвать.
– Как мне теперь тебя называть?
– Я – мастер Чжао, но ты волен звать меня как угодно. Имена – их знаешь сколько бывает?
Он вдруг смеется таким родным, таким задорным Пашкиным смехом, что меня охватывает тоска:
– Мне больше нравится Пашка. Но его ведь нет. И не было. Правда, мастер?
– Неправда, товарищ Шутов. Он действительно был, этот рядовой Овчаренко. Был одной из тысячи прожитых жизней. Он любил тебя и тобой восхищался. И я его понимаю. Мне нечасто везло с учениками. Ты был моим лучшим учеником.
Был. От этого прошедшего времени вдруг становится горько. Будто он от меня отрекся. Будто, если бы он позволил, я пошел бы сейчас за ним, а вовсе не к самолету, у которого ждет меня моя женщина.
Он встает, пошатнувшись. Он берется рукой за мое плечо – и говорит, по-моему, не от нужды, а из жалости:
– Сейчас я слаб. Проводи меня на моем пути еще самую малость, пока силы не восстановятся.
Если бы я был собакой, я бы сейчас вильнул ему хвостиком.
– Да, учитель. Куда лежит путь?
– В Усыпальницу терракотовых воинов. За фанатиком, который пошел их будить с ведром моей крови.
Глава 21
Я провожаю его до болота. Там он говорит мне:
– На этом все. Здесь наши пути расходятся. На прощанье ты можешь задать мне три вопроса, как в сказке.
Я смотрю на холм с одиноким кряжистым деревом на вершине.
Я смотрю, как на холм выбираются и становятся в строй терракотовые истуканы. Отсюда они кажутся игрушечными солдатиками.
– Они правда ожили?!
– Ты сказал.
– Что ты будешь делать?
– Аннигиляцию. У тебя остался один вопрос.
– Но у меня их так много!
– Тогда спроси первое, что придет в голову.
Я смотрю, смотрю на проклятый холм…
– Почему ты проклял всех, кто дотронулся до лисьего золота, а мне позволил забрать его из святилища безнаказанно? В том ли дело, что я не хотел присвоить его себе?
Он качает головой.
– Дело в том, что ты и так достаточно проклят.
Я смотрю, как он идет по болоту, уверенно переступая с кочки на кочку. Как обходит ловушки, как уклоняется от арбалетной стрелы, слегка подавшись вбок корпусом. Как другую стрелу он останавливает выставленной вперед раскрытой ладонью.
