Не приходя в сознание, раненый закашлялся с бульканьем; изо рта на щеки и подбородок брызнула кровь. Китаец Лама выловил из таза ком марли, отжал и обтер восковое лицо.
Доктор Новак осмотрел рану, ощупал грудь вокруг пулевого отверстия и вынул из саквояжа спринцовку и хирургические щипцы. Безнадежно. Этот человек – не жилец. Означает ли это, что он, Иржи Новак, не жилец тоже?
– Что вы медлите?
– Боюсь, я бессилен. Пуля слишком глубоко…
– Поэтому вас и привели! – сказал Лама раздраженно. – Если бы неглубоко, я бы сам ее вынул!
– …И задета артерия. Если я потревожу пулю – он истечет кровью за полминуты. Если нет – за полчаса. В любом случае он покойник.
Лама резко подскочил к Новаку и схватил его двумя пальцами за кадык:
– Быстро делай, что велено. Или через секунду покойником будешь ты.
– Хорошо, хорошо, как скажете, – просипел доктор Новак. – Я введу ему дозу морфия.
– Тройную дозу, – Лама нехотя убрал пальцы. – К обычной пациент давно привык.
Доктор Новак ввел морфий, плеснул себе на руки спиртом, по возможности отсосал кровь спринцовкой. Потом ввел хирургические щипцы и вытянул из раны сплющенный кусочек свинца.
Кровь выплеснулась под напором из раны – на него, на ковер, на Ламу, на стену, на бандитов-китайцев. Кровь двумя извилистыми струйками потекла из уголков рта. Юнгер дернулся, захрипел, подался вперед, как будто пытаясь встать и дрожа всем телом от напряжения. Это была агония.
– Отойди, – ледяным голосом сказал Лама.
– Шансов не было… – залопотал Новак, пятясь. – Тут бы ни один медик… Понимаете, шансов не было!.. Я ведь предупреждал…
Лама молча стоял над умирающим и смотрел на агонию. На секунду доктору показалось, что на бесстрастном лице китайца появилось плотоядное, жадное выражение – будто тигр высунул из зарослей морду и снова спрятался. Когда Юнгер перестал дергаться, а хриплое его дыхание сделалось редким, когда он устало и мирно выдохнул, сложив губы трубочкой, и после этого уже не вдохнул, Лама вынул из кармана флакончик с рубиновой жидкостью – и доктор Новак вдруг тоже забыл, как дышат.
Еще пару секунд помедлив и явно приняв решение, Лама присел над телом, раскупорил флакончик и капнул одну каплю на рану, а другую Юнгеру в вытянутый трубочкой рот, похожий на окровавленный хоботок слепня. Потом встал и отвернулся, как будто не интересуясь дальнейшим.
Доктор Новак завороженно смотрел, как затягивается смертельная рана, и как, дрогнув, жадно всасывает воздух испачканный хоботок, как дыхание выравнивается, как хоботок расслабляется и становится снова ртом, и как плавится, розовеет и оживает восковая мертвая маска.
Он открыл глаза с булавочными зрачками и сел:
– Мне приснилось, что Элена меня предала…
– Это был не сон, господин, – отозвался Лама.
По измазанному запекшейся кровью лицу барона расползлась безумная гримаса не то улыбка.
– …Мне приснилось, что ее предательство меня не сломило. И я поднял из мертвых глиняных воинов, и повел их с Востока на Запад вместе с отцом…
– Так и будет, мой господин. Но перед этим вам следует отдохнуть.
Барон фон Юнгер блаженно закрыл глаза и повалился на шелковые подушки. Лама вынул из кармана холщовый мешочек и швырнул Новаку:
– Твоя плата. Чистое золото.
– Мне не надо золота, – Новак не шевельнулся, и мешочек, звякнув, брякнулся на пол к его ногам.
Лама вопросительно изогнул бровь.
– Я прошу вас… эликсир… – доктор дрожащим пальцем указал на флакончик в руке Ламы. – Мне нужен ваш эликсир!..
– А ты наглец, доктор, – Лама окинул его равнодушным, но пристальным, как у сытого хищника, взглядом. – Я люблю наглых. Будем считать, ты и впрямь заслужил пару капель.
Лама присел над распахнутым докторским саквояжем, деловито там покопался, извлек пустой пузырек, открыл его зубами, капнул из хрустального флакончика две рубиновых капли, вынул крышечку из зубов…
– Мне надо больше… надо еще… я вас прошу… умоляю… – Новак грохнулся на колени.
– Не люблю пресмыкающихся, – Лама закрыл пузырек и сунул его в докторский саквояж, а хрустальный флакончик – себе в карман. – Ты получишь больше, если снова окажешься мне полезен.
– Что нужно?
– Мне нужен мастер Чжао. Но это не в твоих силах. Проваливай.
Глава 4
Полковник Аристов сидел на камне в солнечном свете, снопом свисавшем из круглой дыры в своде грота. Наверх, наружу, против солнечного потока в дыру тянулась проволочная антенна. Армейская рация «Север-бис» не издавала ничего, кроме патефонного шипения и треска, но Аристов упорно вращал верньер настройки.
Макс где-то рядом, Аристов это чуял. Макс скоро себя проявит. Подаст сигнал – и Аристов этот сигнал перехватит. Не во сне, так по рации. Не по рации, так через «языка». Минувшей ночью полковник даже пытался взять «языка» на той стороне. Пришел к реке поболтать с Силовьевым – уж больно странные слова тот выцедил перед смертью: «Кронин под чужим именем». Но толку от Силовьева не добился: тот поразительно быстро прошел через распад личности, забыл язык живых и только шипел и посвистывал, а на вопрос, за кого выдает себя Кронин, загундосил Вертинского:
– Он пой-й-й-дет за ваш-ш-шим гробом в с-с-слякоть…
Это был просто обрывок песни, отпечатавшийся в памяти Силовьева перед смертью, но отчего-то у полковника вдруг промелькнула мысль, что на той стороне не бывает случайных слов и это пророчество. Он почувствовал приступ тошноты, сплюнул в черную вонючую воду комок слюны, развернулся и пошел прочь, а Силовьев все семенил за ним с просительно протянутой рукой, стрекоча и клянча монету, без которой паромщик отказывался брать его на борт. Аристов оставил его одного, по-собачьи посвистывающего, на границе. Монету так и не дал. Предателям не полагается.
…Полковник, щурясь на свет, запрокинул голову вверх, чтобы Пике было проще снимать клинком навахи полоски пены, перемешанной со щетиной, с его намыленного горла. Ну и конечно, чтобы соблазн был больше. Чем больше соблазн, тем мощнее усилие по преодолению соблазна. Чем больше желание выйти из подчинения – тем убедительней страх, заставляющий подчиняться. Раб подчиняется господину, мечтая его прирезать. Зверь подчиняется дрессировщику, мечтая его загрызть.
Гипноз, по сути, мало чем отличается от дрессировки.
– Что, Пика, хочешь перерезать мне глотку?
– Хочу, начальник. Но это нельзя, начальник.
Пика ополоснул клинок в жестяной кружке с водой и принялся за скулы и щеки.
– Виски сделай прямые и покороче. Терпеть не могу бакенбарды.
– Так точно, начальник.
Аристов снова чуть провернул верньер на рации – и сквозь треск и хрип вдруг прорвался человеческий голос:
