– Четыре года, двадцать четыре часа в сутки ты была под гипнозом? Да ты просто заколдованная красавица! Или все же – чудовище? Предательница, фашистка, палач?
– Не знаю, Макс. Кем бы я ни была, я думала о тебе постоянно. Я не знала, где ты. Жив ли вообще. Я искала тебя… через свои связи в разведке. Я взяла твой след только в феврале сорок пятого. Узнала, что ты арестован. Отыскала Аристова и предложила ему обмен.
– И на что ты меняла лагерного раба с дыркой в памяти?
Ее сигарета отбрасывает последний пепельный хвост и гаснет, но Елена этого как будто не замечает и все сжимает ее губами.
– Ты вспомнил, что такое «красная киноварь»?
– Эликсир бессмертия. Даосы-алхимики якобы умеют его готовить.
– Умеют, Макс. И лисы-оборотни – как эта твоя шалава… умеют тоже. Но понемногу. Столетия – чтобы заполнить маленький флакон для духов. Потому что первородных лис мало, а живут они долго, и только перед смертью производят две капли этой чертовой киновари. Мы попытались создать искусственных оборотней в лаборатории. Это был гениальный план! Представь себе: огромная фабрика, где людей превращают в подобие лис, а из их крови делают красную киноварь!..
Она возбужденно жестикулирует скованными руками. Она и правда считает, в «Отряде-512» занималась наукой. Сейчас мне не нужно камуфлировать гнев отвращением. В этот момент она действительно мне противна…
– Так вы создали эликсир бессмертия? Ты на бессмертие хотела Аристову меня обменять?!
– План провалился, Макс. Мы создали смерть. Случайно. Одна капля – и все живое превращается в тлен. Я собиралась обменять тебя Аристову на мертвую воду. Но ты нашел меня сам.
Я молчу.
– Ты жалеешь, Макс, что нашел меня?
Я молчу.
– У нас все еще есть возможность сбежать в Шанхай. Улететь. Я договорилась с одним человеком. Из Шанхая пароходом в Австралию…
Я зачем-то говорю:
– Там водятся утконосы.
– Полетишь со мной, Макс?
Она сжимает эту мертвую сигарету так крепко, что губы белеют.
Я молчу.
– Ты любишь эту местную девку?
Я говорю:
– Ее зовут Лиза.
– Я спросила: ты ее любишь?
Она смотрит поверх моей головы – на то, что, кроме нее, не видит никто. На мой цвет. На мое огненно-рыжее облако. Хочет знать, почернеет ли оно, когда я отвечу.
Мне нет смысла врать. Во-первых, она поймет. Во-вторых, я ей ничего не должен. Я готов дать честный ответ – но мне он, кажется, неизвестен. Что же, вот и проверю…
И я говорю ей:
– Нет.
А она отвечает:
– Врешь…
Она хочет добавить что-то еще, но в дверь подвала стучат:
– Товарищ Шутов, срочно, чепэ!
– Что случилось?
– Коты! – надрывается Пашка.
– Коты?!
– Камышовые! Ну, бандиты китайские! Совершили налет на лазарет! Похитили доктора!
– Иржи Новака?! На кой черт он им сдался?
– Вот и я, товарищ Шутов, не понял… Но товарищ Горелик вас велел вызвать!
– Ладно, Пашка. Ты иди, я через пять минут буду.
– Так точно!
Рядовой Овчаренко удаляется.
А я подхожу к ней – и вынимаю из ее рта потухший окурок, и расстегиваю наручники, и целую ее в эти пахнущие фиалкой и пеплом губы, и говорю:
– Уходи быстрее, Елена.
– Тебя убьют, Максим. Поставят к стенке. Ты не можешь тут оставаться.
Я молча киваю.
– Есть гидроплан. Для тебя есть место. Летим в Шанхай, оттуда пароходом в Австралию… Ты со мной, Макс?
Она смотрит поверх моей головы. Хочу ли я в Австралию, туда, где нет вертухаев, туда, где водятся бобры с клювами, хочу ли я в Австралию с ней? Нет смысла врать. Я говорю ей честно:
– Не знаю.
Глава 3
Сначала он решил, что это конец. Бесславная смерть от лихих людей – закономерный финал бесславной жизни в лихом, гиблом месте. Но в лодке он, малость успокоившись, понял: раз на голову ему надели глухой мешок – значит, не хотят, чтоб он видел, куда плывут, а это, в свою очередь, значит, что могут и отпустить. А раз велели в связанных руках, в посиневших скрюченных пальцах держать докторский саквояж – значит, кому-то нужна медицинская помощь. Какому-нибудь бандиту.
Из лодки чуть не волоком втащили его на борт корабля, по палубе повели, подталкивая в спину прикладом. Когда-то Новак был судовым врачом, и уж что-что, а равновесие умел держать славно – но тут вслепую по мокрым доскам идти было тяжело, и качало как будто больше. Он поскользнулся и грохнулся на четвереньки. Кто-то из китайцев выхватил из рук саквояж, остальные загоготали.
Мешок с головы убрали, только когда затолкали его в каюту. Доктор Новак опасливо огляделся, нарочно моргая сильней и беспомощней, чем требовал того скудный свет от пары масляных ламп. Рядом с ним, придерживая доктора за плечи слева и справа, стояли двое китайцев с красными косичками в бородах.
На полу, на восточном ковре, откинувшись на шелковые подушки, с закрытыми глазами лежал голый по пояс мужчина – европеец лет тридцати пяти – сорока, восковая бледная кожа, блондин. Он мучительно походил на кого-то… на кого-то из прошлого…
Его грудь была перебинтована, сквозь повязки проступала алая кровь. Рядом с ним на ковре стоял таз с грязно-розовой водой, в ней дохлыми медузами плавали комки марли. По другую сторону таза в позе лотоса сидел молодой китаец с непроницаемым взглядом. Вот его доктор Новак узнал наверняка – тот как-то был в лазарете с загноившейся раной. Он представился тогда охотником за жемчугом. Потом ухлестывал за Аглаей. По-русски не говорил. Его звали Лама.
– Это ваш пациент, – на чистейшем русском языке сказал Лама и указал на воскового блондина. – Огнестрельное ранение. Пуля внутри.
– Кто он? – Новак изумился собственной дерзости.
– Ваше дело – извлечь пулю, доктор. Если вы согласны, мы развяжем вам руки, а после вознаградим. Если нет – убьем вас. Решайте.
– Мой долг – спасать жизни.
Губы Ламы расползлись в змеиной ухмылке; он сделал знак одному из китайцев, и тот резко вспорол веревку, стягивавшую запястья Новака, коротким ножом.
Доктор Новак опустился на колени рядом с блондином и раскрыл саквояж. Медицинскими ножницами разрезал бинты. Из пулевого отверстия выхлестнула порция алой крови, заливая, замазывая, скрывая татуировку на безволосой груди. Эту татуировку Новак узнал, тут же вспомнив и того, кто набил себе такую же тридцать лет назад, на кого этот раненый был так нестерпимо похож. Барон фон Юнгер. Этот – скорей всего, его сын.
