– Дальше придумай сам…
– «Дальше придумай сам»…
– Идиот… Сам закончи фразу… Отрекись… от себя…
– Я никто… – Пика попробовал придумать окончание фразы, но в голове была пустота.
Он не знал, как правильно заканчивать фразы. Не понимал, чего от него хочет начальник. Он хороший, он делает как хочет начальник, просто нужен четкий приказ.
– Я делаю как хочет начальник, – Пика затравленно уставился в зеркало заднего вида. – Я делаю как хочет начальник. Я делаю как хочет начальник!..
Начальник улыбнулся ему из зеркала белыми, растрескавшимися губами:
– Так сойдет… Будешь говорить каждый час… Пока я не очнусь… Рану обработаешь… Перевяжешь…
Дальше Пика сам поехал как мог, но без начальника у него получалось плохо, Пика врезался в дерево, и машина заглохла. Так что он поволок начальника через лес – руками, зубами… Он все делал, как начальник велел, и каждый час говорил:
– Я никто. Я делаю как хочет начальник.
Один раз Пика попробовал промолчать. Потому что он чувствовал, что эти слова – как подзавод у часов: если он их не скажет, часы тогда встанут, и Пика будет свободен, и уйдет от начальника, оставит его в лесу подыхать… Когда было пора говорить «я никто», Пика зажал себе рот, чтобы слова не вышли наружу, – но слова оказались острыми, как металлические стрелки часов. Эти стрелки воткнулись Пике в язык и в глотку, больно и тошно, и Пика, скорчившись, залез себе пальцами глубоко в рот, чтобы вырвать, вытащить стрелки, – и его стошнило, и вместе с едкой вонючей жижей он выблевал слова, которые душили его:
– Я никто! Я делаю как хочет начальник!
Больше Пика не пытался сопротивляться. Доволок начальника до места, отмеченного на карте, но там был только холм и на вершине кривое дерево, обвешанное колокольчиками и лентами. Пика ползал по склону долго – успел произнести слова трижды, – прежде чем нашел знак, как у начальника на груди. Он был сложен из древесных корней: три продольных и один поперечный. Пика взялся рукой за поперечный, потянул и открыл крышку люка. Святилище пахло погребом и мертвечиной.
Он стащил начальника вниз по каменной лестнице, сделал укол, стараясь втыкать иглу помедленней, побольнее, нарисовал загогулины вокруг раны, а потом пришло время сказать, что Пика никто и исполняет волю начальника.
И как только Пика сказал слова, стена, к которой он сидел спиной, задрожала, и посыпались камни, и Пика тогда лег на начальника, чтобы закрыть его своим телом. Потому что он был никто, а важен только начальник.
Глава 6
Ояма сунул клинок в костер, в самую его синюю сердцевину, чтобы огонь очистил от чужой крови и чужой грязи фамильный меч, доставшийся ему от отца, отцу от деда, деду от прадеда. Огонь, забравший его отца, был куда сильнее, чем этот, он был ярче тысячи солнц и жарче погребального костра на кладбище Окуно-Ин, и в том огне сгорело все, что могло гореть, во всем Нагасаки не осталось целых домов, так писала мать. Она писала: настанет день, и Ояма отомстит за отца и всех, кто сгорел в огне, – создаст солдат, несущих смерть и неуязвимых для смерти. Она писала, что не сомневается в нем: ведь он не только ученый, но еще и воин, он справится.
Но он не справился, не создал, не отомстил. Он лишь служил безумцам и истязал невинных, воевал на чужой войне. Теперь настало время уйти с войны, забрав с собой женщину-кицунэ, которая была его пленницей, а стала его госпожой.
Он посмотрел на Аньли. Она грела над костром свои вечно холодные пальцы, и то же делала ее дочь, и их тонкие бледные руки походили на покрытые инеем ветки, смотрелись частью этого стылого маньчжурского леса, который их породил.
Они казались ровесницами, обе выглядели на двадцать, его кицунэ и ее тридцатилетняя дочь. Ояма так и не позволил Аньли признаться, сколько лет ей на самом деле, сколько столетий. Он не хотел это знать. Ему достаточно было знать, что она не будет стареть, и что она никогда не поборет свою природу, что, не желая того, она высосет всю его силу – и что он будет с ней, пока не умрет, и только смертью искупит свою вину перед нею.
Ояма вынул клинок из огня, и его женщина, его кицунэ, провела по раскаленному металлу рукой, неотрывно глядя ему в глаза. От этого жеста и от этого взгляда ему сделалось горячо в животе.
– Ты обожжешься.
– Нет, – Аньли показала ему гладкую, розовую ладонь. – Я просто согрею руки.
Ее дочь тоже вдруг взялась за раскаленный клинок рукой – и тут же, сдавленно вскрикнув, ее отдернула. Запахло паленой кожей. На покрасневшей ее ладони набухали золотистыми гроздьями волдыри.
Она посмотрела на мужчину, который упорно на нее не смотрел, и сказала:
– Я обожглась.
Сказала не жалобно, а как будто даже довольно. Как будто хотела показать этому холодному мужчине, который на нее не смотрел, что в ней больше человеческого, чем в матери.
Он так и не взглянул на нее. Он смотрел в огонь. Ояма подумал вдруг, что в фамилии этого человека – лишняя буква. Не Кронин должны его звать, а Ронин. Самурай, лишившийся господина. А заодно и души.
– Вы благородный человек, Кронин-сан, – сказал Ояма с глубоким кивком. – Вы спасли нас. Вернули мне меч. Я ваш должник.
Кронин молча, без выражения развернул и протянул Ояме армейскую карту.
– Это мне… зачем?
– Это чтобы вернуть мне долг. – Кронин выудил из-за пазухи карандаш. – Начертите маршрут к «Отряду-512».
– Для чего?
– Я рассчитываю найти там женщину. Белокурая, голубоглазая, родинка над губой… – Его голос вдруг сорвался, и Ояма с изумлением понял, что Кронин не равнодушен, а из последних сил держит лицо, как будто он и впрямь самурай. – …Ее зовут Елена. Она моя жена. Она там?
Ояма взял у Кронина карту и карандаш:
– Она вам очень нужна? Елена?
Тот впервые с тех пор, как они покинули грот, посмотрел на Лизу – долгим, тоскливым взглядом – и произнес:
– Да. Очень.
Лиза откинула назад голову и заливисто рассмеялась. Как и мать, она смеялась, когда ей причиняли боль.
Ояма прочертил на карте извилистую тонкую линию, поставил крестик и только тогда сказал:
– Она там.
Кронин прикурил от горящей ветки, глубоко затянулся.
– Она жива? – голос Кронина звучал твердо, но рука с сигаретой дрожала. – Что с ней сделали? Скажи, чего мне там ждать.
Ояма покачал головой:
– Я указал тебе дорогу. Но там… ты сам должен встретить свою судьбу.
Кронин открыл было рот, чтобы возразить, – но не стал. Долго, внимательно смотрел Ояме в лицо, будто силясь через кожу и череп прочесть ответы, скрытые в голове. Потом поднялся. Сверился с картой. Швырнул окурок в огонь.
