Он понимает ее по движению губ. Он больше не слышит звуков.
И голоса у него больше нет.
Он говорит в своей голове:
самурай не может ответить
зверь отобрал у самурая слова
Зверю становится болью. Он опускается на четвереньки и выгибается в судорогах, выгибается в потугах, чтобы выпустить зверя, чтобы выпустить боль из куколки прежнего тела.
зверь убивает самурая
испытай вакцину на самурае
Старшая Мать набирает в шприц содержимое ампулы, а он пятится от нее и дрожит, и соски его каменеют, и он чувствует вкус молока и железа на языке.
– Ты боишься? – спрашивает Старшая Мать.
зверь боится
у самурая нет страха
самурай живет, как будто он уже умер
Она вводит ему вакцину за миг до того, как молоко превращается в новую кровь, и глаза его застывают, словно вдруг наполнившись янтарной, вязкой смолой. И он больше не может вдохнуть, но, пока его сердце бьется, он лижет Старшей Матери руку. А потом умирает. Зверь умирает.
А самурай остается.
И он втягивает в легкие воздух, как будто вынырнул со дна ледяного Лисьего озера, и глаза его снова живые и карие.
– Твоя вакцина работает, самурай.
Глава 26
Невидимый колокол монотонно и убаюкивающе гудит на ветру – как будто заботливо отбивает ритм колыбельной для девочки и ее матери, которые стоят, обнявшись, на мине.
Я смотрю на девочку. К запястью Насти привязана веревка, другой ее конец – в левой руке у майора Бойко.
Я смотрю на Бойко. В правой руке его пистолет. У ног – раскрытый чемодан. Он смотрит на грязное золото и скалится, как собака, откопавшая сладкую падаль и охраняющая ее от посягательств других членов стаи.
Я смотрю на Лизу. Она голая. Смятое платье валяется на земле, как сброшенный кокон. Босой ногой она мягко прижимает к темно-зеленой мине дрожащие детские стопы – чтобы Настя нечаянно не отпустила вжатый взрыватель.
– Ты не подумай, Кронин. Я ж не ты, меня ведьмы не возбуждают, – он наконец отрывается от своей добычи и переводит на меня и взгляд, и дуло ТТ. – Она разделась, чтоб я видел, что она безоружна. И ты давай, отсегни кобуру. Брось сюда. Теперь вторую пушку, я ж тебя знаю. Гимнастерку задери. Вертанись! И чтоб без глупостей. Мина разгрузочного действия. Если дерну за веревочку…
– Знаю.
– Если дерну за веревочку – сдохнут обе. Теперь руки за голову.
Я выполняю все, что он говорит. Чугунный колокол отбивает ритм колыбельной, которую я как будто знал, но забыл. Настя всхлипывает, и Лиза принимается тихонько ей напевать:
Баю-бай, засыпай, детка,
Я с тобой посижу.
Если ты не уснешь, монетку
В руку тебе вложу.
– А ну заткнись! – рявкает Бойко. – Здесь не все, – он кивает на чемодан. – Я жду.
– Отпусти их, и я отдам все.
Он смеется – отрывисто и хрипло, как будто лает:
– Ты будешь мне условия ставить, гнида?
Он натягивает веревку.
– Максим… Отдай ему… – шепчет Лиза.
Я очень медленно приближаюсь к майору и кладу в распахнутый чемодан лисицу-идола. Он смотрит на нее, потом на меня. И снова скалится.
– Давай последнюю.
– Что последнюю?
– Золотую лисицу, чо. Их было три. Одна в чемодане. Другую ты положил. Гони теперь третью. За дурака меня держишь?
Я молчу. Я осторожно смотрю на Лизу. Пытаюсь понять, где третий золотой идол. А она тихонько поет:
Баю-бай, не кричи, не плачь,
В доме открыта дверь.
Спи, скорей засыпай, иначе
В дом явится зверь.
– За дурака я тебя, майор, не держу…
Я закрываю глаза и не думаю ни о чем, позволяю тьме сложить слова колыбельной в мозаику других смыслов. В колыбельной всегда есть другие смыслы…
Баю-бай, придет на порог,
Обернется бурой лисой.
Если ты не уснешь в срок,
Заманит тебя в свой сон.
…В колыбельной всегда есть угроза. Предупреждение. О чем она меня пытается предупредить? Не кричи, не плачь… Не делай резких движений. Усыпи бдительность. Открыта дверь. В дом явится зверь… К нам кто-то придет. Кто-то, кого не ждут. Если ты не уснешь в срок… Кто-то придет. Моя задача – потянуть время.
– …Ты не дурак. Ты, майор, подлец.
– А ты мне даже нравишься, Кронин. Совсем меня не боишься. Совсем не боишься смерти. Ты ж сам понимаешь. Не могу я тебя… такого… у себя за спиной оставить. А вот девок твоих, перевертышей, как обещал, отпущу. Все по-честному будет. Давай сюда идола. А то я за веревочку дерну.
– Перевертыш тут только один, майор. Это ты… – говорю безмятежно.
Он смотрит на меня завороженно. Как тигр на дрессировщика, сующего голову в его раскрытую пасть. Нет лучшего способа усмирить взбешенного хищника, чем безмятежность. Если ты безоружен и при этом спокоен – значит, сила на твоей стороне. Зверь не станет нападать, пока не выяснит, в чем твоя сила.
– …Говорят, ты не всегда таким был. Но теперь… – я ловлю его взгляд. – Ты украл у своих. Ты предал своих. Ты убил своих. Ты поставил на мину ребенка и женщину. Ты больше не человек.
Баю-бай, у лисы в норе
Столько веселых игр.
Но ты не играй, засыпай скорей,
Иначе явится тигр.
Он по-прежнему на меня смотрит, и я вдруг понимаю, что, пока я говорю размеренно и спокойно, низким голосом – с хищниками нужно говорить низким голосом, – и пока я сам смотрю на него, и пока она поет колыбельную, он не в силах отвести взгляд. Он находится в моей власти.
– Разве это свои, капитан? – говорит он тяжело, монотонно, как будто спит. Он зовет меня капитаном, как будто не помнит, кто я. – Кто свои?.. Стукач Деев?.. Или стукач замполит?.. – он опускает левую руку, ослабляя натяжение веревки. – Или те, кто тебя в лагерях гноили?..
Я смотрю на него неотрывно, но замечаю боковым зрением, как, продолжая петь, Лиза быстро перехватывает веревку и наматывает несколько витков на ладонь. Если Бойко дернет теперь – он дернет сначала ее.
Баю-бай, в меду его пасть,
А лапы его в снегу,
И если ты не захочешь спать,
Он тебя уведет в тайгу.
– …Не стыди меня ребенком… Ты сам виноват, капитан… Я тебе предлагал свободу… а ты хочешь подохнуть в этом проклятом месте… как цепной пес…
