Потом подошел к распятию и вытянул из-за головы Иисуса скрученный в подобие тернового венца моток гибкой проволоки с набалдашником на конце: последние пару лет он старался хранить радиоантенну поближе к Христу – и это не было богохульством. Вообще сотрудничество свое с британской разведкой батюшка грехом не считал, хотя и сказано любить врагов своих, благословлять проклинающих, молиться за обижающих и не противиться злому.
Солдат белой армии в прошлом, солдат Божьей армии в настоящем, отец Арсений для Лисьих Бродов, агент А46 для британцев, он принял единственно возможную сторону в этой войне – и безмятежно, искренне полагал, что против Врага рода человеческого, прошедшего полмира со свастикой, использовать ему дозволяется не только распятие, но и радиоантенну, и даже двустволку, если понадобится. И это вовсе не мешает ему благословлять при этом врагов и молиться за спасение их душ. Отец Арсений регулярно молился и за немцев, и за японцев, даже за тех, что служили в «Отряде-512», – и регулярно же передавал информацию тем, кто их уничтожит.
Он был безмятежен до той поры, пока точно знал, кто свой, а кто враг. Он был безмятежен до лета сорок пятого года – когда вдруг возлюбил врага не молитвенно, а в плоти и крови. Он был безмятежен, пока не встал перед выбором спасти одного или многих. Пока в августе сорок пятого не взял на душу грех. Пока из-за него не пролилась кровь невинных.
Но не много ли он на себя берет?
ты оказал «Отряду-512» услугу стукача…
– Не много ли я на себя беру? – отец Арсений заглянул в нарисованные глаза Иисуса и съежился от привычного уже ощущения, что с середины августа он разговаривает в этой церкви не с Богом, а только с самим собой, как выживший из ума одинокий старик. – Ведь сказал же Ты Моисею: кого миловать, а кого нет, только Ты и решаешь. Ты решаешь, не я. Я лишь делаю по воле Твоей…
как ты отличаешь божью волю от дьявольской?
– Я лишь делаю по воле Твоей, как Ты меня создал… А изделие скажет ли сделавшему его: зачем ты так меня сделал? Не властен ли горшечник над глиною, чтобы…
Кто-то вдруг распахнул дверь в церковь – ногой, пинком, – и от резкого сквозняка заупокойные свечи на кануннике мотнули желтыми язычками – как будто демоны облизнулись.
Отец Арсений быстро сунул моток проволоки обратно за распятие и обернулся. Из притвора, с усилием задирая колени, будто ноги его увязали в глине и с каждым шагом их приходилось выдергивать, направлялся к алтарю охотник Ермил. На руках он нес, как больного ребенка, худого, косматого человека в пропитанной кровью робе, и по тому, как механически болтались в такт Ермиловым шагам его ноги, по тому, как глухо уткнулось его лицо Ермилу в живот, отец Арсений понял, что человек этот мертв. И еще до того, как охотник сгрузил человека на пол у алтаря, опустился перед ним на колени и убрал запутанные космы с заострившегося лица, он также понял, что это брат Ермила, Андрон.
– Тогда зачем же Господь спросил Каина… – хрипло сказал Ермил, будто продолжая давно уже начатый разговор. – …где Авель, брат твой? Будто же он не знал… Ведь знал же! А Каин – зачем он ответил Господу: разве я сторож брату моему? Ведь он же тоже знал, что тот знает…
Ермил хихикнул, застонал, кашлянул, как будто примериваясь, как лучше выдавить из себя ледяную, обвившую кольцами внутренности змею; потом оставил борьбу и на одной высокой ноте, как от зубной боли, заныл.
– Ты лучше поплачь, Ермил. По-людски, со слезами, – Арсений расстегнул на Андроне затвердевшую от высохшей крови робу.
Как будто роба на мертвеце окоченела в первую очередь – раньше, чем мышцы…
– Я не могу. Вот тут… не дает. – Ермил сглотнул и взялся левой рукой за горло. – А ведь ты меня урезонивал… С охотой этой… Как мне жить-то теперь, отец? Смотри!
Он вытянул вперед правую руку. Она была черной, как головешка.
– Я брата убил, оте-е-ец! Оттого рука моя омертвела!
– Ты, Ермил, с каким отцом говоришь: со мной – или с ним? – Арсений кивнул на распятие.
– С тобой. Он меня все равно не слышит.
– И ты сюда ко мне брата принес… зачем?
Ермил умолк и прикрыл глаза – будто так устал, что никак не мог сосредоточиться и припомнить, зачем пришел в церковь. Наконец, разлепил запекшиеся губы:
– Чтобы ты его похоронил по-людски. По христианскому чтобы обряду.
– А чего ж ты к Капитонычу не пошел? Он же там у вас обрядами ведает.
– Он сказал, что не станет… хоронить… – Ермил поморщился, будто слово, шедшее следом, резало ему глотку, – нелюдя.
– А я, значит, стану?
– Откажешь? – с непривычным смирением, горестно отозвался Ермил.
– Не откажу. Всякий невинно убиенный достоин христианского погребения. Се человек. А нелюди – те, кто надругались над человеком… Обмыть его надо.
Отец Арсений пошаркал к себе во флигель, а когда вернулся с тазиком, в церкви кроме Сычей, покойного и живого, уже были их бабы – одна выла, другая, поджав губы, молчала – и с ними маленький Прохор; Марфа держала его за запястье так крепко, что оно побелело.
– У-у-у… Андро-о-о-шечка-а-а… На кого ж ты нас поки-и-и-ну-ул… – хорошо поставленным, грудным голосом выводила Танька.
Отец Арсений опустился подле Андрона, мокрой тряпицей обтер ему грудь и живот и обмакнул ее в таз – вода сразу побурела от грязи и крови. Прошка покосился на таз и зажмурился.
Ермил молча сидел на полу, уткнув голову в колени и обхватив ее руками, живой и мертвой.
– …За что же тебя Боженька-то прибра-а-а-а-ал! – опять затянула Танька.
– Да уж есть за что, – глухим, деревянным голосом произнесла Марфа. – Праведный человек нелюдем стать не может. Ребенка на растерзание в лес не утащит. Раз он нелюдем стал – значит, туда ему и дорога. Пусть горит в аду. Ты себя, Ермилушка, не казни. Все ты правильно сделал. Раз он нелюдем стал, Андрон наш…
– Это ты стала нелюдем, – не поднимая головы, но спокойно и четко сказал Ермил.
– Кто?.. – растерянно переспросила Марфа и оглянулась, не веря, что он обращается к ней.
– Ты, ты, – Ермил поднял голову и указал на жену обугленной, черной рукой. – Сатана в тебе, Марфа. Языком твоим поганым ворочает. Душу твою сжирает…
– Я? Да как ты смеешь?! – взвизгнула Марфа. – Это ж ты родного брата сгубил! У тебя на руке кровь братина, печать Каинова! Каково тебе жить теперь?! А и хорошо тебе жить, во смраде твоем греховном, ты же ведьму свою вожделеешь, а она погибели сыночки нашего хочет, кровиночки, Прошечки, и отродье ее поганое…
– Нет! Мне Настина мать плохого не хочет! – вдруг вклинился Прошка. – И Настя тоже! Меня Настя спасла! А теперь ее…
– Я кому сказала – молч-чать!.. – зашипела Марфа и, одной рукой продолжая его держать, другой залепила сыну пощечину.
Отец Арсений поморщился:
