Лама не шевельнулся и не удостоил его даже взглядом. Неотрывно, как кот, приметивший усталую птичку, он глядел на владельца харчевни.
что подсказывает нам нюх
– Косорылый! К тебе обращается боец Красной Армии! – Пашка вздернул автомат ППС.
– Значит, вот как, достопочтеннейший Бо, в твоем доме принято обращаться с гостями? – вкрадчиво сказал Лама.
– Я прошу простить моего юного друга, – по-китайски ответил Бо с глубоким поклоном. Повернулся к Пашке: – Китайски гость уважать, китайски гость улыбаться!
Пашка мрачно опустил ствол.
– Господину угодно отужинать? – Бо опять перешел на родной язык.
– Люди говорят, ты делаешь лучший ханшин во всей Маньчжурии, – Лама развалился на лавке.
Папаша Бо кивнул и принес кувшин. Наполнил изящный фарфоровый стаканчик и поставил на стол перед Ламой. Тот понюхал прозрачную жидкость и, не притронувшись, отодвинул стаканчик:
– Люди редко говорят правду.
Небольшим треугольным ножом Лама принялся выкорябывать на столешнице горизонтальную линию – параллельную двум другим, которые он вырезал раньше.
– Полукровка твоя приемная меня знает. А ты знаешь, кто я, достопочтенный?
Бо помедлил, потом кивнул.
– Вот и славно. Значит, мы знаем, кто мы. Только этот пьяный ишак ничего не знает, – Лама кивнул на Пашку. – Впрочем, он и не способен понять, даже если бы мы говорили по-русски…
Лама закончил третью горизонтальную линию и аккуратно сдул со стола мельчайшие деревянные стружки.
– А вот я понятлив, и вот что, достопочтеннейший Бо, я про тебя понял… – он принялся выцарапывать острием ножа вертикальную линию, перечеркивая ею горизонтальные. – Ты чужак, который тридцать лет назад пришел в эту жалкую, проклятую дыру на берегу озера. Студент или, может, просто бродяга, кто сейчас вспомнит… Ты пришел и остался, открыл харчевню с дешевой водкой, которую местные считают лучшей во всей Маньчжурии. Ты явил милосердие: удочерил малышку-сиротку, прижитую матерью-хулицзин от какого-то проходимца; она подбросила ее тебе на порог. Когда ей исполнилось семь и она совершила превращение, ты помилосердствовал снова – и оставил в доме лису, дочь отступницы, изгнанной своим кланом… Что ж, на свете есть милосердные дураки, это мне понятно. Но еще понятно, что в этой истории не хватает чего-то главного…
Лама снова подул на стол и удовлетворенно оглядел получившийся иероглиф. Три горизонтальные линии, перечеркнутые одной вертикальной. Хозяин. Ван.
– …Ты ведь не откажешься добавить недостающую часть к моему рассказу?
Старик устало, без выражения смотрел на вырезанный на столешнице знак:
– Мне нечего добавить. Это вся история, господин.
– Жаль, почтеннейший Бо…
Лама вытянул нож над столом и острием приподнял край линялой рубахи, оголив стариковский живот. Под седыми курчавыми волосками, чуть ниже сморщенного пупка у Бо виднелось родимое пятно в форме иероглифа «ван». Четыре линии, три горизонтальные и одна поперечная, такие четкие и изящные, как будто их вывел старинной тушью опытный каллиграф.
– …Или правильней называть тебя мастер Чжао? – Лама приставил кончик ножа к перекрестью в центре иероглифа «ван». – Не ты ли – живущий тысячу жизней и носящий тысячу лиц, владеющий секретом изготовления красной киновари чан-шэн-яо? Не ты ли – Учитель, прогнавший меня с позором?
– Ты что творишь?! А ну нож убрал! – взревел Пашка и снова схватился за автомат.
– Гость улыбаться, – невозмутимо осадил его Бо и даже сам коротко улыбнулся, как бы подавая Пашке пример. – Китайски тладиций.
– Ну и традиции у вас! – Рядовой уселся на лавку и отвернулся, нахохлившись.
Папаша Бо стоял неподвижно, с непроницаемым, бесстрастным лицом. А в центре родимого пятна у него на животе под кончиком ножа наливалась алая капля.
ведь мы же догадываемся, что он не так прост
Лиза завороженно глядела на эту каплю. Почему он не защищается? Если отец ее – и правда тот, кто носит тысячу лиц, то почему сейчас он не явит силу, не накажет наглеца и убийцу, не разорвет его в клочья? И потому ли он так спокоен, что смерть ему не грозит, – или, напротив, он перед этим хищником беззащитен и просто замер, как замирает слабый зверь перед настигшим его сильным зверем?
– Давай, почтенный, – Лама еще немного вдавил острие ножа. – Назови мне настоящее имя – или умрешь. Только без фокусов. Ты ведь знаешь, что я сильней. Ты совершенствовал дух, а я тело. Я был сильнее уже тогда. Просто покорнее и глупей.
Багровая капля выпросталась из центра иероглифа «ван» и скатилась по животу вниз. Бо молчал.
– Ты не боишься умереть? – с непосредственностью ребенка-садиста, препарирующего улитку, полюбопытствовал Лама.
– Иногда лучше умереть.
– Смотря как умирать, почтенный. Мой нынешний господин ищет великого даоса мастера Чжао, чтобы под пытками выведать у него место захоронения глиняной армии и секрет приготовления эликсира чан-шэн-яо, ибо он хочет воскресить эту армию. С моим господином мастера Чжао ждет мучительная, медленная, позорная смерть… – Кончиком ножа Лама принялся «освежать» иероглиф. – Между прочим, мой господин появится здесь совсем скоро, – верхняя горизонтальная линия налилась кровью. – Через восемь минут. Мой господин настоящий немец, он никогда не опаздывает… – Лама медленно повел лезвие по второй, параллельной линии. – Но я могу не указывать моему господину на мастера Чжао. У меня ведь другая цель. Я готов отпустить Учителя. Я согласен даже не мстить ему за унижения, – он старательно пропорол третью, вертикальную линию. – Все, чего я хочу, – стать тем, кем мне давно положено быть. Его преемником. Новым мастером Чжао!
– Ученику, даже бывшему, негоже не знать, что не бывает нового мастера, – прервал молчание Бо. – Только тело становится новым. Мастер Чжао – все тот же. Он – дорога, и каждое воплощение – лишь еще один камушек у него под ногами. Он – бескрайнее озеро, и каждое воплощение – лишь еще одна капля.
– Мне плевать. Я ступлю на эту дорогу, и ее завалит камнями. Я вольюсь в это озеро – и оно выйдет из берегов. – Лама кончиком ножа «обвел» последнюю, горизонтальную нижнюю линию. – Ну же, сделай меня собой. Назовись мне. Произнеси свое имя, Учитель.
– А если я не Учитель, но ученик, отверженный, как и ты?
По неподвижному лицу Ламы прошла легчайшая судорога – как будто рябь по Лисьему озеру ветреной ночью, – и Лиза увидела, что бездушные его, пустые глаза, лишенные сияния ци, изменили цвет. Будто темное каменное масло чао-тун переродилось в янтарь, но и в этом янтаре не проглядывала душа – только тусклая, древняя, застывшая навеки смола. Полуметаморфоз – тяжело, мучительно, больно, почти невозможно. Лиза тоже умела делать такое – но дольше нескольких секунд не могла продержаться. Он сильнее нее. Он значительно сильнее нее.
