Из высушенных пучков, висевших под потолком, она выбрала самые сильные снотворные травы – котовник кошачий, снотворный мак и кровавец, – добавила их в потогонный отвар, довела до кипения и дала Насте. Дождалась, когда дочь заснет, притворила дверь, прошла по узкому, захламленному кухонной утварью коридору в харчевню. Тут было пусто, только за столом у окна рядовой Овчаренко и поп Арсений сидели над шахматами с кувшином рисовой водки. Раскрасневшийся Овчаренко лихо опрокинул в себя стаканчик, уже явно не первый и не второй, и двинул одинокую пешку.
– Во дает! – отец Арсений оглянулся на Лизу, как бы призывая разделить его изумление. – Да разве ж так ходят? У тебя же конь под ударом. Ладно, милостью Божьей, сегодня я добрый. Переходи, – он вернул Пашкину белую пешку обратно.
Рядовой Овчаренко налил еще рисовой себе и Арсению.
– Вы-то, батюшка, добрый. Только я считаю, перехаживать – это неправильно. В жизни мы же не перехаживаем: на какую дорожку встали, по той и идем, – он упрямо переставил пешку на прежнее место.
Поп глотнул из фарфорового стаканчика рисовой, крякнул в рукав, смел с доски белого коня и водрузил на его клетку ферзя:
– Ты вообще, солдат, играть-то умеешь – аль в первый раз?
Пашка вывел ладью, немедленно поставив ее под удар.
– Что ни ход – то вздор, – отец Арсений сокрушенно покачал головой и забрал ладью. – Ни смысла, ни логики…
– Как и в жизни, – безропотно покивал Пашка и подвинул одинокую пешку.
Лиза тихо стояла, наблюдая за их игрой. Она мало что понимала в шахматах, но от кроткого, уютного стука фигур по доске ей становилось спокойно. Деревянные воины, не способные предать и переметнуться в лагерь врага. Безболезненные, быстрые смерти. Ненапрасные жертвы. Перерождение пешки у последней черты. И всегда, всегда фигуры можно расставить заново на доске.
Она заставила себя оторваться от созерцания и направилась в кухню, отделенную от обеденной комнаты узорчатой занавеской.
– Это что же, мат? – услышала она за спиной озадаченный голос попа.
– Да не может быть, какой такой мат? – не менее удивленно отозвался рядовой Овчаренко.
– Вот те крест, солдат! Ты мне мат только что поставил! – Отец Арсений добродушно захохотал.
– Вот ведь!.. – радостно бубнил Пашка. – Бывают же такие случайности!.. И опять-таки, батюшка, прямо как в жизни: дуракам и пьяным везет… Ну, еще партейку?
Она задернула за собой занавеску.
В дымной кухне, пропитанной запахом пряностей, приемный отец варил рис в огромном котле и обжаривал на воке мясо и овощи. Заготовка на вечер – для тех, кто придет в харчевню поужинать.
– Я возьму немного риса для Насти?
– Она не будет есть рис, – его лоснящееся лицо за завесой пара и дыма казалось суровым и неподвижным, как у золотого священного идола. – Я приготовил для Насти цзисюэ-гэн. Это ее укрепит.
кто не брезгует простой работой, следуя учению мудрых
Бо протянул ей пиалу дымящегося, студенистого супа из вареной куриной крови. Он держал ее в раскрытых ладонях – и ему как будто вовсе не было горячо.
– Она не любит кровь, – поморщилась Лиза. – Ты же знаешь. Она жалеет животных.
– Теперь полюбит. Ты же знаешь. Она изменилась.
кто прячет тайное на виду
Лиза почтительно кивнула, протянула руки – но принять угощение не успела. Прорвав натянутый между деревянными рамами бычий пузырь, в окно влетел увесистый камень – и угодил в пиалу, которую держал Бо. Дымящаяся бурая кровь со слизистыми ошметками потрохов и глиняными осколками растеклась, разбрызгалась по полу.
– Эй, ты, ведьма! Выходи, ведьма!
Через прореху в бычьем пузыре было видно, как толкутся у фанзы охотники. Их выкрики, перемежавшиеся хриплым, надсадным лаем – у некоторых болтались на поводу охотничьи псы, – доносились и с заднего двора, и со стороны улицы. Потом громыхнула входная дверь, и послышался топот множества ног. Мужицкая толстопалая лапища сорвала занавеску, отделявшую кухонный закуток от основного помещения харчевни.
– Говорил же, тут она! – бабьим голосом, плохо вязавшимся с клочковатой бородой и двустволкой на плече, провозгласил шедший в авангарде староста Капитоныч. В трех шагах от Лизы и Бо Капитоныч замер, выпучившись на разлитую по полу кровь, попятился и перекрестился. Мужики сбились гурьбой за его спиной, не решаясь переступить через кровавую лужу и приблизиться к ведьме и ее папаше вплотную. Только двое псов все рвались вперед, натянув веревочные поводки и сдавливая себе глотки ошейниками. Один – брылястый, здоровенный Буран, – извернувшись, начал жадно загребать языком кровавую жижу; Капитоныч пнул его сапогом, и Буран, печально присвистывая, отполз в толпу, к ногам хозяина-лесоруба. Другая псина, длинная и верткая, как мохнатая гусеница, принадлежавшая одному из охотников-староверов, надсадно и безостановочно лаяла, вздыбив шерсть и скалясь на Лизу.
– Ты, значится, нам логово ваше дьяволиное в лесу покажи… – перекрикивая собаку, провизжал Капитоныч, – и мы тебя, бесиха, и дочку твою не тронем!
Лиза без страха оглядела толпу – позади всех, угрюмо уставившись в пол, топтался Ермил – и спросила:
– Какое такое логово?
– Ну так, нору вашу, мурью али гнездо – в общем, где вы там прячетесь от людского и Божьего гнева, богопротивные твари?
Она засмеялась – как смеялась всегда, когда была в ярости. Выдавила сквозь смех:
– Простите уж, люди добрые, в Лисьих Бродах, кроме вас, ваших баб, детей и собак, я тварей других не знаю.
– Ах ты ж сука! – совсем по-бабьи взвыл Капитоныч.
– Щас мы с ней по-другому поговорим! – хозяин зашедшейся в лае псины притянул ее к себе и стал отвязывать поводок. Мужики возбужденно и одобрительно загудели.
– Собаська фу, – забеспокоился Бо. – Собаська не надо. Хотите лисовая холосая водка?
– Хватит спаивать наш народ! – староста Капитоныч вытаращил глаза на китайца, потом на псину. – Спускай собаку, Игнатьич.
– Ну-ка, сявку свою брехливую придержите! – угрожающе рявкул Ермил и полез вперед через потную, в жаркой кухне изнывающую толпу, срывая с плеча ружье. – Договор был: перевертышей не щадим, а бабу не трогаем.
– Да какая же она баба? – возразил Игнатьич. – Перевертыш и есть. Вишь, как Шумка ее облаивает? А она ж у меня притравлена на лису и на волка, – он спустил-таки исходившую слюной и злобой собаку. – Ату ее, Шумка!
Псина тут же рванула к Лизе, клацая челюстями, но Ермил успел первым: замахнувшись, поперек хребта ударил собаку прикладом. Шумка, взвизгнув, повалилась в бурую лужу, и азарт в ее глазах сменился тоскливым непониманием: это за что ее? Ведь она была хорошей собакой, выполняла команду…
Ермил сапогом придавил собачью голову к полу и уткнул ей в пасть ружейное дуло:
