Ничего он ей тогда не сказал, и вот теперь она поняла все сама.
Она могла разговаривать с ним только во сне – задавать ему вопросы наяву, хотя бы даже в мыслях, казалось ей невозможным. Все время после его смерти Рената жалела о том, что ей не удается такой простой с ним разговор, и даже обвиняла себя в холодности. А теперь она была этому рада.
В их отношениях не было ни капли пошлости, когда он был жив, и не могло быть никакой пошлой мистики после его смерти. Все оказалось очень просто, телесно: он оставил в ней своего ребенка. Но простота этого факта была не житейская, а какая-то другая – наполненная пронзительной душевной жизнью.
И что тут было говорить, о чем рассуждать? С этим надо было жить, и надо было благополучно родить этого так неожиданно обещанного ей ребенка.
Но вот обо всех обстоятельствах, которыми это событие должно было сопровождаться, следовало именно рассудить, притом здраво. Поскольку невский воздух остужал ее голову, а именно это и было ей сейчас необходимо, Рената спустилась по гранитной лестнице набережной к самой воде. Она хотела присесть на гранитную же скамейку, но опомнилась. Вот это как раз было совершенно ни к чему – не хватало только застудиться в ее положении.
В ее положении!.. Рената улыбнулась. К своему новому положению следовало еще привыкнуть.
Она стояла над самой водою – стальные волны колыхались у ее ног. И от этого ее мысли действительно проникались здравой свежестью, словно ветром.
«Положим, все обойдется благополучно, и я рожу, – думала Рената; суеверное отношение к каким бы то ни было утверждениям о родах никогда не было ей свойственно, возможно, в силу профессии. – Когда это будет? Сейчас девять недель, значит, октябрь, ноябрь… В апреле. До апреля Ирка квартиру точно не купит. То есть что я говорю – до апреля? Можно подумать, она ее в мае купит или в августе. Никаких предпосылок к этому не видно. Значит, трое взрослых и три младенца в двух смежных комнатах… Увлекательная у нас начнется жизнь!»
Их совместная жизнь и сейчас была чересчур, на ее взгляд, отмечена бытовым убожеством советского толка, а во что она превратится в дальнейшем, Рената представляла себе даже слишком отчетливо.
Наверное, узнав о маминой беременности, Ирка выразит один только восторг, может, даже расхохочется от такой новости и завизжит, и восторг ее будет искренним, она ведь добрая, любящая девочка. Зять, наверное, кисло скривится, пожмет плечами и усядется мастерить очередной телескоп или модель парусника Петровской эпохи.
Но, по сути, никакого значения все это не имеет.
По сути, имеет значение лишь то, что привезти своего новорожденного ребенка в Озерки – это значит не уважать и не любить ни дочь, ни себя, ни даже зятя, хотя любви и уважения к нему Рената и сейчас уже не испытывала.
Она присела на корточки, коснулась ладонью воды. Мысли потекли еще более плавно. Теперь они были уже не как ветер над Невою, а как сама река Нева.
«Положим, сниму квартиру, – думала Рената. – И из каких доходов я ее буду оплачивать? Отложить, пока еще работаю? Но я уже и сейчас на няню откладываю, чтобы Ирка могла этим летом в университет поступить. Да нет, квартиру мне не снять. Сбережений у меня нет. И друзей со свободными квартирами, в которые меня пустили бы бесплатно, тоже нет».
Но само это словосочетание – свободная квартира, – как только Рената мысленно его произнесла, почему-то ее насторожило… И прежде чем она успела сообразить, почему, на ум ей пришла единственная догадка, которая имела сейчас практическое значение.
Единственная свободная квартира, которую она знала, находилась в Москве. Это была та квартира, в которой они жили с Винсентом; ключи от нее лежали у Ренаты в сумочке. Правда, может быть, эта квартира уже не была свободна – может, родственники Винсента ее продали. Да нет, вряд ли они успели это сделать, ведь должно пройти какое-то время, чтобы они могли вступить в права собственности. А когда вступят, то, возможно, не в ту же минуту бросятся ее продавать, все-таки для этого надо приехать в Москву… Или можно продать московскую квартиру, не выезжая из Амстердама? Есть же, видимо, какие-то агентства.
«Не стоит размышлять о том, чего наверняка не знаешь, – подумала Рената. – Возможно, видимо… Надо просто поехать в Москву и разобраться, что с этой квартирой происходит. И понять, что с ней будет происходить через полгода – свободна она будет или продана. Кстати, я и вещи свои оттуда не забрала. Если и правда родственники его приедут, не хотелось бы, чтобы они их оттуда выбрасывали. Поеду! – решила она. – В ближайшие же выходные».
Глава 7
Рената была уверена, что Москва встретит ее обычным ощущением суетливости и суетности. То есть не Москва ее этим встретит, а сама она почувствует именно это, оказавшись в Москве.
Но, к собственному удивлению, ничего подобного она не почувствовала.
Москва не была суетна. Она была – разнообразна. Это было очень точное слово; Рената даже обрадовалась, когда мысленно его нашла.
Множество различных образов – образов жизни, образов мысли, образов поведения – сливались в облике этого города, собственно, облик этот в своем слиянии и создавая. И, что на этот раз показалось Ренате особенно удивительным, сама она как-то очень легко себя почувствовала, влившись в этот общий облик.
Но вообще-то никуда она не вливалась, конечно, а просто вошла в метро на площади трех вокзалов. В отличие от питерского московское метро было разнолико, причем в самом прямом смысле этого слова: как написали бы в каком-нибудь учебнике по социологии, его пассажиры представляли собою разные социальные и национальные типы. Питер все-таки был куда более однороден.
«Странноприимный дом! – вдруг подумала Рената. – Кто это про Москву написал? Не помню».
Автора она действительно не могла вспомнить, но сама эта стихотворная строчка пришла ей на ум отчетливо: «Москва! Какой огромный странноприимный дом!»
Конечно, она знала правильное значение слова «странноприимный» – всего лишь приют для странников, почти ночлежка. Но сейчас ей казалось, что главный смысл этого слова другой: приют для странностей.
Когда Рената скользила взглядом по лицам людей в уличной толпе, когда вглядывалась в некоторые из них повнимательнее, ей казалось, что почти все они отмечены какой-нибудь странностью. Или необычностью? Или незаурядностью? Или чрезмерной живостью?
Как ни называй эту особенность московских лиц, а наличие ее было очевидным.
Рената вышла из метро на «Сходненской», прошла два квартала, вошла в парадную… То есть не в парадную – в Москве это называют подъездом, надо привыкать.
«Зачем мне привыкать к их названиям?» – подумала она почти сердито.
Квартира встретила ее такой тишиной, что Рената невольно вздрогнула. Но тут же взяла себя в руки. В конце концов, чем еще может встретить пустая квартира, в которую, похоже, никто не входил три месяца?
