– Д-да, не совсем… – пробормотала Рената.
И в этом его проницательность сказалась тоже. Она действительно не могла полюбить Москву. Это всегда было так, еще когда Рената была школьницей и приезжала сюда с экскурсиями, и это не изменилось теперь.
Что она такое, Москва? Она была Ренате непонятна и в непонятности своей казалась суетливой, суетной, бестолковой. В ней не было стройности – ни в одной ее составляющей не было, и в образе московской жизни стройности не было так же, как в планировке улиц.
Здесь-то, на Северо-Западе, это не очень чувствовалось, потому что это был обычный спальный район, похожий на точно такие же спальные районы любого большого города. Но когда Рената оказывалась где-нибудь в арбатских переулках, или у Чистых Прудов, или в Замоскворечье, или, и особенно, на Тверской – одним словом, где-нибудь, где была, она это понимала, настоящая Москва, – ее сразу же охватывало уныние. Она не могла определить его причину, и от этого оно только возрастало.
– Тебе просто не хватает пространства, – сказал Винсент. – Пространства и воды. Тебе душно на улицах в Москве, и это тебя угнетает. Но она все-таки не виновата, – снова улыбнулся он. – Ты переменишься к ней. Когда мы с тобой поживем здесь вместе, ты ее тоже полюбишь.
«Все-таки не всегда он меня насквозь видит», – тоже улыбнулась, только про себя, Рената.
Меньше всего она думала о том, чтобы, живя с Винсентом, полюбить Москву. Любви к нему ей было вполне достаточно, и для любви к городу в ее душе просто не оставалось места.
Они прошли между панельными многоэтажками и вышли к метро «Сходненская». Здесь, в большом развлекательном центре, и находился театр «Норд-Вест».
Когда Рената впервые этот развлекательный центр увидела, то мысленно произнесла только одно: «Какое безликое здание! И как же здесь может быть театр? Боулинг, тренажеры, самое большое – кинотеатр с бадейками попкорна в зале».
Она не могла представить, чтобы в таком помещении могло происходить что-то серьезное, и даже подумала тогда, что Винсент зря тратит время на этот спектакль.
Но оказалось, что внутри здание выглядит куда пристойнее, чем снаружи, во всяком случае, в той его части, где разместился театр. Стандартные зеркальные стены скрывали за собой помещение небольшое и даже стильное. Оно было спланировано так, что все как будто бы состояло из резких, точно прочерченных линий. Эти линии определяли неровную, асимметричную форму фойе, и форму светильников, напоминающих орган, но не церковный и не консерваторский, а другой, какой-то очень необычный орган, и форму расставленных у входа в зал металлических конструкций, сквозь которые с журчаньем протекала вода.
И сам зал, небольшой, с низким потолком, но с хорошей акустикой, тоже был отмечен продуманной простотой и строгостью всех очертаний. Впрочем, когда Рената вошла в этот зал, ей было не до того, чтобы замечать подробности его оформления. Она была охвачена странным чувством, похожим то ли на робость, то ли на неловкость.
Винсент предложил ей зайти перед репетицией вместе с ним в его кабинет, но она отказалась и осталась в фойе, сказав, что придет прямо в зал, когда репетиция уже начнется. Может быть, такое ее намерение показалось ему неясным, но спрашивать, почему она ведет себя так, а не иначе, он не стал.
Он снова был охвачен той непонятной, но очевидной сосредоточенностью, которую Рената заметила в нем еще с утра. А теперь, она видела, эта сосредоточенность поглотила его полностью, не оставляя места для любых других чувств. В этом было что-то пугающее.
– Я приду прямо в зал, – повторила Рената.
Но едва ли Винсент ее услышал. Он уже шел по узкому полутемному коридору, который начинался в фойе и уходил, Ренате показалось, куда-то в неизвестность. Хотя не в неизвестность, конечно, а в обычные служебные помещения – в гримерные, в режиссерский кабинет, в репетиционные комнаты… Все ее неловкие фантазии на эту тему были связаны лишь с тем, что она оробела перед театральной жизнью. И, в общем, подобной робости не следовало удивляться: слишком уж она всегда была от такой жизни далека и слишком неожиданно, слишком быстро произошло ее к этой жизни приобщение.
Эта робость помешала ей войти в зал к самому началу репетиции. Рената решилась открыть дверь, когда на сцене уже происходило какое-то бурное действо.
Двое мужчин стояли посередине площадки. Тот из них, что был повыше ростом, произносил кровожадным тоном какой-то мрачный монолог.
– «Ему ты череп размозжи поленом, – услышала Рената. – Иль горло перережь своим ножом, иль в брюхо кол всади…»
Все это звучало так зловеще, к тому же актер утробно рычал, изрыгая угрозы… Рената даже поежилась.
«Впечатляюще получается!» – подумала она.
Но, взглянув на Винсента, который сидел за низким столиком в проходе между зрительскими креслами, она сразу поняла, что на него этот рык впечатления не производит.
Вдруг он встал и тремя широкими шагами прошел к сцене, и тут же не взбежал даже, а взлетел на нее.
– Нет! – резко произнес он. Рената никогда не видела его таким сердитым и даже не предполагала, что он может таким быть. – Вы говорите очень однообразно! Ничего внутри!
– А что уж такого особенного внутри у Калибана? – пожал плечами актер. Голос у него оказался совсем не хриплым. – Это же полуживотное. Грубость, больше ничего.
– Но это не так! – сердито воскликнул Винсент. – Что он скажет через две сцены? – Его голос вдруг стал тихим и даже печальным. – Он скажет: «Ты не пугайся: остров полон звуков – и шелеста, и шепота, и пенья; они приятны, нет от них вреда. Бывает, словно сотни инструментов звенят в моих ушах; а то бывает, что голоса я слышу, пробуждаясь, и засыпаю вновь под это пенье. И золотые облака мне снятся, и льется дождь сокровищ на меня… И плачу я о том, что я проснулся». – Его глаза сверкнули, и по лицу вдруг пробежала волна боли – так, словно голоса и звуки, о которых он говорил, были им физически ощутимы. Рената ясно увидела это, хотя сидела довольно далеко от сцены. – Это говорит полуживотное? Но нет!
В его глазах, в голосе, в каждом его движении, и не в движении даже, а просто в развороте плеч было столько страсти, что она испугалась.
Хотя непонятно, отчего вдруг возник у нее внутри этот страх. Ведь все это было так сильно, так красиво! Но та боль, которую Рената мимолетно, но отчетливо видела только что у него на лице…
– Еще раз, – сказал Винсент. – Это надо говорить со всей силой. И со многими чувствами – разными чувствами.
Он сбежал по лесенке в зал и пошел к своему столику. Но вдруг обернулся.
– Да! – сказал Винсент. – Ведь Калибан еще и любит. Я думаю, он любит Миранду. Только он не знает, что делать со своей любовью. Он совсем не умеет любить, и это его мучает, так сильно мучает…
Он сделал шаг к сцене, прижал руку к груди, может быть, хотел показать, как сильно мучает Калибана любовь, – и вдруг остановился, замер… И мгновенно, без единого слова больше, без единого движения, упал на пол. Навзничь упал.
