Дочь так и не приобрела привычку сначала здороваться, а потом уж начинать разговор. Рената ругала ее за это, но потом махнула рукой. Самой-то ей эта Иркина бесцеремонность была даже приятна: создавалась иллюзия, что они расстались не два года назад, а сегодня утром, и что их разделяет не океан, а лестничная площадка.
– Не спеши, Ира, не спеши, – ответила Рената. – Не торопи события. Вот сядут сами, тогда и будут сидя есть. И при чем здесь придурки? В подушках сидеть – тоже, знаешь ли, большого ума не надо.
– Ладно, не буду, – вздохнула Ирка. И поинтересовалась: – Курсы твои когда кончатся? Долго еще в Москве пробудешь?
– А куда мне спешить? – не отвечая на ее вопрос, сказала Рената. – Мы же все равно на дезинфекцию до сентября закрыты.
– Приехала бы к нам.
– Приеду, Ир, – сказала Рената. – У меня же загранпаспорт еще не готов.
Это была правда: что у нее просрочен загранпаспорт, Рената узнала, когда собиралась подавать документы на американскую визу. Теперь ей в самом деле пришлось ждать нового паспорта. Но, отвечая дочери, она расслышала в своем голосе виноватые интонации. Да и как их могло не быть? Внуков еще не видала, а вместо того чтобы к ним ехать…
Виноватые интонации были. Но вины никакой Рената не чувствовала. Она чувствовала одно только счастье.
– Все, я побежала! – воскликнула за океаном Ирка. – Дашка проснулась. Орет как резаная, сейчас Сашку разбудит.
Прощаться она тоже не имела обыкновения. И это тоже казалось теперь Ренате отрадным, потому что не напоминало о расставании.
Почему вот уже третий месяц живет в Москве, она дочери не объяснила. Да и что она могла объяснить? Что влюбилась, бросила работу, дом, всю свою привычную жизнь и поехала в Москву вслед за мальчиком, почти Иркиным ровесником? И что если бы он поехал не в Москву, а в Антарктиду, то она, ни минуты не раздумывая, отправилась бы за ним и туда? Рената с трудом представляла, как смогла бы произнести это вслух.
Да и зачем было вслух это произносить? Дочери она сказала, что находится в Москве на курсах повышения квалификации. На работе тоже никому ничего объяснять не пришлось: сначала Рената взяла отпуск за этот год и неиспользованный за прошлый, а потом началась ежегодная дезинфекция и роддом закрылся до конца лета.
Что будет потом, когда лето кончится, Рената не загадывала. В конце концов, она много лет подряд расписывала свою жизнь надолго вперед, а теперь настало иное время ее жизни, и ей не хотелось думать, сколько оно может продлиться.
Рената оставила телефон на столе и вернулась из кухни в комнату.
Винсент улыбнулся ей сразу, как только она появилась на пороге. Солнечный луч все-таки добрался до его лица, высушил капли пота на лбу и светился теперь в его глазах и вот в этой улыбке.
– Звонок тебя разбудил, да?
Рената улыбнулась тоже.
– Нет. – Он покачал головой. Абрис его лица переменился от этого движения – стал другой и все равно прекрасный. – Меня разбудил сон.
– Это как? – удивилась Рената.
– Я увидел сон и проснулся от него.
– И какой же сон?
Она прошлепала босыми ногами к кровати, села на край, коснулась ладонью его щеки. Он прижал ее руку щекою и, чуть повернув голову, поцеловал в ладонь.
– Я не могу это рассказать.
– Почему? – улыбнулась Рената. – Это тайна?
– Да, – серьезно кивнул он. – Но не потому, что я хочу скрыть мой сон от тебя, а потому что он не может тебе понравиться.
Это были неопределенные и какие-то странные слова. Но расспросить поточнее, что они означают, Рената не успела. Винсент обнял ее и притянул к себе. Он сделал это с той порывистостью, которая отличала каждое его движение, во всяком случае, каждое движение, связанное с нею.
И Рената тут же ответила на его порыв – она тоже делала это каждый раз, и каждый раз при этом чувствовала в себе и в нем что-то новое, такое, чего не могла ожидать заранее. Как это могло получаться при одних и тех же объятиях? Непонятно. Но получалось именно так.
Руки его дышали теплом, а все тело под одеялом было прохладным, как река. Сбрасывая ночную рубашку, Рената уже прижималась к нему, а он обнимал ее все сильнее и все нежнее; удивительным образом соединялись в нем нежность и сила.
Винсент уложил ее на подушку так осторожно, как будто она была сделана из какого-то очень хрупкого материала. Но когда он сам лег рядом, осторожность сразу же исчезла из его движений – вытеснилась страстью. И в том, как он касался руками и губами всего ее тела, была уже одна только страсть, и губы у него горели при этом как в жару, и она загоралась от его нетерпеливого жара.
Удивительно было его нетерпение! Оно было частью страсти, ее могучей составляющей, оно не торопило, а лишь горячило их обоих, и Ренату особенно. За долгие годы одиночества ей давно уже стало казаться, что тело ее высохло изнутри, а теперь выяснилось, что это была сухость пороха. Не много времени требовалось ее телу до взрыва! Винсент сразу это понял и в нетерпении своем был нетороплив, и в ласках нетороплив был тоже.
Его губы двигались по ее телу вниз медленно и жарко. И огонь, рождавшийся в ней, бежал вслед прикосновениям его губ, как бежит огонь по бикфордову шнуру. И тело ее начинало звенеть от этих прикосновений таким сильным звоном, что сама она казалась себе проводом, натянутым туго, чтобы улавливать любые, даже незаметные внешне, колебания воздуха.
Рената сжимала коленями плечи Винсента, его голова металась у нее под грудью, и больше она не могла уже сдерживать крик, рвущийся у нее из горла. Ласки его должны были кончиться, она больше не могла их выдержать!
Когда Винсент накрыл ее собою, тело его было уже не по-речному прохладным, а горячим, как пластина раскаленного металла. Это было даже больно, чувствовать его на себе, но какая же счастливая это была боль!
Он тоже вскрикнул – что-то короткое, непонятное – и сразу застонал, забился над нею. Порох, порох!.. Пороховым жаром они вспыхивали оба.
Когда это произошло в первый раз, той ночью в пустой комнате на Васильевском острове, Рената не знала, что ей делать, как только все кончилось. Надо что-нибудь сказать ему? Или, наоборот, лучше молчать? Прижаться к нему теснее, отодвинуться, поцеловать его, встать и поскорее выйти?.. Она растерялась совершенно, она забыла, что делают в таких случаях, да и не забыла – ей просто нечего было вспоминать ни о чем подобном!
Но и той ночью, и каждой ночью, которая наступала после нее, и этим утром, когда солнечный луч плясал на их разгоряченных любовью телах, ей ничего не пришлось ни вспоминать, ни делать. Винсент все делал сам, и Рената не могла даже сказать, что именно он делает. Он просто был с нею, вот и все.
Он лег рядом и сразу же положил ладонь на ее щеку так, что голова ее оказалась у него на плече. Он сделал это каким-то особенным движением, общим с тем, которое только что делало их единым телом.
