Как-то утром я решаю прогуляться в магаз в Комплексе, прямо напротив дома, где жил Пучок, где Мэйзи покупал «Скиттлс», а я – энергетик «Черный виноград», и все мы отоваривались сигами и «Ризлой». Но на подходе к Комплексу я вижу, что он весь заколочен. То есть буквально заколочено каждое окно в каждом доме, и нет никаких магазов. Те места, где они были, огорожены рифленым металлом, и кругом ни души. Я подхожу к дому Пучка, высматривая что-то, иду мимо заколоченных квартир и карабкаюсь по лестницам, на которых мы сидели десять лет назад. И нахожу, что искал, на площадке второго этажа. На деревянной двери кладовки, рядом с дверями квартир, нацарапано имя: СНУПЗ. Я касаюсь букв, и на миг мне хочется сорвать дверь с петель и взять с собой. А потом я думаю, шозахуйня на меня нашла, спускаюсь по лестнице и иду назад, к дяде Т.
Теперь весь Блейк-корт затянут лесами. Под ними содрогается гигантская грудная клетка с рассыпающимися бетонными легкими и отказавшими электрическими венами в резиновой коже. Прямо впереди меня идет к подъезду брателла в оранжевом светоотражающем комбинезоне, с маленькой девочкой. Он говорит ей подождать, пока ищет в кармане ключи. Я достаю свои, с магнитным ключом, и встряхиваю, чтобы брателла услышал, и он оборачивается и смотрит на меня, лицо складывается в улыбку, перетекающую в его глаза. Я подаюсь вперед, прикладываю магнитный ключ, и дверь издает пронзительный писк и открывается, а мы смотрим друг на друга, и я улыбаюсь в ответ, хотя не узнаю лицо.
Здоров, корефан, давно не видал, говорит он и стучит мне в кулак. Я вспоминаю его лицо. На секунду я вижу тьму в его глазах, гораздо глубже этой улыбки узнавания. Я уже видел такую тьму. В Готти. И не только. Это одно из лиц с балкона, из прежних дней. Здоров, ганста, говорю я. Мы заходим в дом и ждем лифт. У него целлофановый пакет из магаза, полный товаров, а комбинезон завязан выше пояса; один из этих оранжевых комбинезонов, которые носят работники железной дороги в ночную смену. Девочка, которая с ним, смотрит вверх, на красные электронные цифры, отмечающие приближение лифта, и нажимает на кнопку, словно надеясь ускорить его прибытие. Брателла говорит, я понял, что узнал тебя, где ты был, брат, я тебя сто лет не видел. Ну да, я давно не живу на районе, ага, говорю я, пытаясь вспомнить имя, разговор, хоть что-то. Может, он меня с кем-то путает, но это неважно. Где ты теперь? – спрашивает он. Брикстон, нахуй, говорю я и словно бы хочу проглотить слова, заметив девочку, качающую свой рюкзачок, словно бы не замечая нас. Но в то же время я помню, как сам был ребенком, помню, как взрослые говорили при мне всякое, думая, что я от них не нахватаюсь, когда на самом деле мои уши, словно локаторы, ловили любые слова, за которые я мог ухватиться и найти какую-то интригу, какую-то тайну, смутно понятную, что-то новое, вроде плохого слова или события, о котором мне не положено знать. Брателла говорит, к чертям, Брики, значит? Так ты терь вернулся? Я говорю, ну да, брат, я просто решаю свои дела, пишу книгу и живу в ЮК, но не уверен, насколько задержусь. Без балды? – говорит он. Рад слышать, корефан. Я говорю, помнишь Мэйзи и чуваков? Он говорит, врать не стану, брат, с памятью хуйня какая-то. Когда я был в бегах и меня показали в «Криминале», я потом отсидел четверку и просто дофига стал забывать. Как кого звали из братвы, кого я знал, полная хуйня. Я говорю, понимаю, братан, а сам пытаюсь вспомнить, кто он такой, и смотрю на девочку. У нее прекрасное золотистое личико, словно загадка, и африканские косички безупречными рядами.
Двери лифта открываются. Мы заходим в лифт, и девочка отводит руку отца от кнопок и говорит, нет, я нажму, и нажимает 4. Так чем ты занимаешься? – говорю я, а он говорит, просто работаю, больше не толкаю дурь, и берет один рукав комбинезона, обернутый вокруг пояса, словно подтверждая сказанное. Ты бы все же оставил мне номер, говорит он. Я даю ему мой мобильник и говорю, впиши свой номер, добавлю в Вацапе, увидишь меня. Он вводит номер и сохраняет под именем Кот ЮК. Я все никак не могу его вспомнить. Говорю, сохрани мой номер, и он говорит, значит, ты – и я говорю, Снупз, – и он такой, а, да, в натуре, чуваку нравится Снупз, и его улыбка неожиданно ширится, теплеет, и он снова стучит мне в кулак.
Мы выходим из лифта на верхнем этаже, проходим через магнитную дверь на площадку, и брателла говорит, так ты заглянешь к дяде Т, да? А я ему, я у него и живу, ганста. Без балды? Тогда мы соседи, говорит он, пока мы идем по коридору, и с потолка свисает черная проводка, а отдельные лампочки на балконе все так же мигают, как в ужастике. Я говорю, так ты живешь здесь с тех пор, как на волю вышел? И он говорит, не, ганста, когда вышел, три года не мог вернуться в Южный Килли. Феды впаяли мне гребаную антисоциалку, ага, но теперь живу здесь, у мамы, с дочкой и близнецами. Когда меня показали в «Криминале» из-за стволов, я был в бегах, типа, полгода, жесть вообще. Я слушаю его и словно ныряю в глубоком конце бассейна, и все вокруг заглушается, и до меня доходит, кто это. Он из группы НАХ, продавал стволы федам под прикрытием. Один из тех, кого не загребли во время того рейда. Я вспоминаю, что видел его в «Криминале», его назвали беглым преступником, и я думаю, откуда он меня знает – и слышу, как он говорит, но теперь я с этим завязал, просто работаю и пытаюсь растить детей. Я говорю, а помнишь Готти? И он говорит, ну да, Готти помню, он шмальнул Кертису в голову, ага, и я такой, чо, серьезно? И он говорит, ага, ганста, пару лет назад, но Готти даже не убил его, и Кертис пытался найти его. Но этот брателла шустрый, и я говорю, ага, я знаю, мы же вместе движи делали, а теперь пахан мотает десятку за ограбление хреновой тучи будок и банков на юге, и он говорит, вах, и его голос стихает.
Он достает ключи от двери, и я замечаю поблекшие наколки у него на бицепсе. Затем он говорит, если ты пишешь книгу, чувак, может, такого тебе расказать, не поверишь, ну понял. Мне пришлось снимать своих близняшек с героина, когда они родились, птушта их мать курила бадж всю беременность, и пришлось тащить ее в гребаный суд, чтобы ее лишили прав. Она была чокнутой, ебалась с кучей чуваков, нюхала кокс, курила бадж, четыре года ебалась с мужем сестры – и всякий раз, как он говорит, ебалась, он как бы проглатывает это слово, приглушая его, словно думает спрятать от дочери. Словно она не поймет. Она отвернулась от нас, смотрит с балкона на маленький парк в центре квартала, затененный с обеих сторон двумя здоровыми зданиями, и я говорю, ты дофига вытерпел, брат, сочувствую. Он говорит, верь мне, брат, я такое могу рассказать, не поверишь. По-любому, звякни мне, ганста, говорит он, открывая дверь, и я стучу ему в кулак и говорю, рад был увидеть, ганста, после стольких лет, хотя я даже не помню, когда мы последний раз говорили, и иду к двери дяди Т.
Йо-йо-йо, окликает он меня, срочно, и я оборачиваюсь, и сосед говорит, йо, она тебе говорит, пока, и указывает на дочку, и я вижу, как она выглядывает из-за двери, первый раз вижу ее улыбку, в нижнем ряду недостает пары молочных зубов, а глаза ясные, словно кусочки солнца, и она мне машет. Я сперва торможу от неожиданности, а потом говорю, пока-пока, и тоже машу ей, прежде чем открыть дверь к дяде Т. Я захожу, и меня охватывает жуткая тоска, и я иду наверх и говорю дяде Т, йо, батя, нужно забить косяк.
Ночь раскидывается в небе. Я иду в магаз, за пакетом M&M’s и бутылкой «Магнума». На обратном пути я поднимаю взгляд и вижу луну, такую большую и белую, льющую свет на Блейк-корт, словно омывая бетонные стены, и у меня мелькает мысль, что это та же луна, на которую смотрели наши предки, та же луна, что и всегда, на которую когда-либо смотрел человек, думая о жизни и окружающем мире. Входя в дом, я вижу силуэты на балконе, словно там зависает братва, как в прежние дни, а луна теперь кажется припухшей и грузной, словно давит на облачную сеть, держащую ее в небе, и меня мутит от этого места. Когда я поднимаюсь на балкон, там никого, только один из соседей курит перед сном.
