Однажды утром я иду с Дарио в ЮК, достать дури у Криса с Принцесс-роуд, птушта у дяди Т по нулям и он хочет пополнить запасы. У стены, напротив дорожного знака, стоит грязный матрас. Я вижу пару чуваков, зависающих в дверях – я их не знаю, они меня тоже, – и иду дальше. Кажется, целая жизнь прошла с тех пор, как мы все зависали у Пучка, проводя дни напролет у него на хате. Я вижу впереди одного брателлу смешанных кровей, он стоит посередине тротуара и разговаривает с двумя женщинами. Бросив взгляд на меня, он снова поворачивается к ним, не думая уступать дорогу нам с Дарио. Он стоит посередине, а женщины – по краям. Я думаю, не, этот брателла хочет нагнуть чуваков, типа, мы должны сойти с тротуара или сказать, извините, как какие-то фуфелы. Я иду, не сворачивая, и задеваю его плечом, но не останавливаюсь. Когда я поднимаюсь на крыльцо к Крису, я поворачиваюсь и вижу, как этот брателла смотрит на меня и улыбается. Взгляд не отводит.
Достав дури, я говорю Дарио, старик, ты видел, как держался этот брателла? Внаглую – увидел чуваков и нисколько даже не посторонился, чтобы мы прошли?
Дарио говорит, я знаю, Снупз, я знаю, это какой-то идийот, по-любому, ну его.
Мы выходим с хаты Криса. Тот брателла снова меня замечает и на этот раз поворачивается и встает посреди тротуара, сложив руки и расставив ноги. Я думаю, ну и фуфел. Чувак, в натуре, меня задирает. Посмотрим, из какого он теста. Пройти мне негде, так что на этот раз я его прямо отпихиваю, и он кричит мне вслед, хер моржовый.
Я оборачиваюсь. Чо? Ты чо, бля, сказал, старик?
Он говорит, чего ты, бля, такой? Зачем пихнул меня? Не видел, чувак тут стоит, или что?
Я иду к нему, и, когда я уже близко, он начинает улыбаться и толкает меня в грудь. В следующий миг я слышу его крик, в глазах у меня сплошное красное марево, как если смотришь на солнце, закрыв глаза, и я понимаю, что схватил его зубами за ухо. Готов оторвать ему ухо. Но, услышав, как он кричит, я его отпускаю, птушта понимаю, он не того замеса. Для начала, я вообще не помню, чтобы кусал его за ухо. Я хватаю его, а другой рукой достаю из кармана ключи, зажимаю в пальцах и начинаю фигачить его по башке. Он заваливается через заборчик в чей-то палисадник и тянет меня за собой. Подходит Дарио и разнимает нас, и я встаю на ноги. Он тоже встает, снимает футболку и прикладывает к голове, а по волосам текут черные кровавые ручьи. Он тяжело дышит, уставившись на меня. Зуб даю, он все еще лыбится.
Я ухожу с Дарио, и он говорит, можно было без этого, Снупз, никакой необходимости.
А я ему, но я уебал его?
Дарио всасывает воздух и говорит, однозначно, браток, но можно было без этого.
И я такой, но я его реально уебал?
Весь остаток дня меня плющит, птушта я все время думаю, что обошелся с этим типом слишком мягко.
Восстановление
Годы спустя я еду в Южный Килберн, купить дури у дяди Т и посмотреть, как сносят кварталы.
Сейчас апрель. Уже три года, как я переехал в Южный Лондон и стал толкать кокс по выходным, чтобы держаться на плаву, пока не решил, что делать с жизнью, так что я с тех пор нечасто бывал в ЮК.
Прибыв в Южный Килберн, я смотрю на то, что осталось от Бронте-хауса и Филдинг-хауса, двух восемнадцатиэтажек, когда-то возвышавшихся над районом, а теперь угодивших под снос. Они огорожены рифленым металлическим забором с рекламой строительной фирмы: «Новые дома не за горами», гласят крупные черные буквы, а жизнерадостная компьютерная графика изображает жилкомплексы в окружении деревьев и людей, гуляющих солнечным днем за руку с детьми (на этих компьютерных панорамах всегда светит солнце), а за рифленым забором видны порушенные здания с вывороченными внутренностями, вырванными сердцами, переломанными ребрами. На фоне ясного неба. Район истерт временем и тишиной, а по краям выпускает ростки новых зданий. Стекло и металл, гладкие и чистые скучной новизной; опрятные дворики, недавно обсаженные деревьями и кустами, которые кажутся пластиковыми.
Я поднимаю взгляд и вижу внутренние помещения, исчезающие под ударами башенных кранов, квартира за квартирой, этаж за этажом. Возникает мысль, что теперь все, произошедшее в этих домах, останется только в далеких воспоминаниях и рассказах людей. Скоро места, где ты жил или зависал, будут стерты с лица земли, и ты не сможешь взглянуть и сказать, что в этом доме жил такой-то и такой-то или там случилось то-то и то-то, а пока здание стоит, кажется, те люди и события продолжают каким-то образом жить, пока есть твердый остов, монумент. Но здесь словно стирают следы жизней и событий, превращают в пыль и бетонные обломки, подлежащие утилизации. В будущем никто не узнает, что в Южном Килберне высились Бронте-хаус и Филдинг-хаус. Словно бы и не было этих башен, и кому какое дело до жизней и историй, происходивших в их квартирах, коридорах, в лифтах и на лестницах?
Какое-то время спустя я читаю в метро «Ивнинг стандард» и вижу это обращение полиции, гласящее: «Полиция публикует изоражение мужчины, подозреваемого в совершении ряда вооруженных ограблений в Южном Лондоне. Служащие букмекерских контор и банков, ограбленных за прошедший месяц, полагают, что за всеми 13 налетами стоит один и тот же человек. В каждом случае он подходит к стойке и наводит на кассира нечто, напоминающее черный полуавтоматический пистолет, требуя денег, а в некоторых случаях угрожает расстрелом сотрудников. Любого, обладающего информацией, просят анонимно обращаться в Антикриминал». Ниже напечатан снимок камеры слежения с одного из мест преступлений. Это Готти. Он как будто даже не изменился. Камера подловила его на выходе из будки, когда он раньше времени снял бандану, закрывавшую лицо. Должно быть, он и сам понял, что спалился, птушта уставился прямо в камеру глазами, полными той далекой тьмы, в которой ты рискуешь затеряться, если попробуешь разглядеть там что-то.
Это первый раз, что я увидел его за семь лет, и на меня накатывает тоска по нашим голодным дням и сытным ночам. Но теперь меня поражает догадка, что в то время, как я искал способ выкарабкаться из этого мира, Готти шел ко дну, ни разу не всплывая глотнуть воздуха, даже не пытаясь. Может, чем глубже он опускался, тем надежней забывал о том, чтобы найти выход. Никто тебе не скажет, что репутация, полученная в определенных кругах, не только подавляет тебя, но и дает силы соответствовать ей, питает тебя, чтобы ты укреплял и расширял ее, пока ты сам не станешь своим главным препятствием на пути к новой жизни.
Я опускаю газету и обвожу взглядом вагон, цепенея при мысли о том, сколько нас здесь, человеческих существ, занимающих одно пространство, ничего не зная друг о друге, – так было, есть и будет. Мы просто тела, просто мышцы и кровь, так же, как дома – это просто бетон и окна, однако то, чего мы не видим, и есть жизнь, все, происходящее внутри. И когда мы смотрим на других людей, никак не связанных с нашей жизнью, их души ничего нам не говорят. Взять этих людей, сидящих рядом со мной: они никогда не узнают, как я когда-то был едоком людей, как пырял их, творил всякую жесть, как я люблю слушать блатной хип-хоп и вальсы Шопена, как я толкаю кокс и пишу любовные письма девушке, которую встретил недавно, называя ее моим смерчем. На миг мне хочется снова надеть клаву и перчатки, достать ствол и устроить пару-тройку скоков, чтобы сердце колотилось в зубах с такой силой, что нужно его прикусывать, а иначе не сглотнешь. Но мне теперь не с кем, и я загоняю это чувство поглубже, как когда ты готов проблеваться, но всеми силами, телесными и психическими, заталкиваешь рвоту обратно, чтобы никто ничего не заметил.
