Капо смеется, откинувшись на спинку дивана, и закуривает сигарету.
Хватайте белочек, старик? Это ж ежу, блядь, понятно, что во всем Лондоне ни один хрен с дороги не станет кричать, хватайте белочек. Может, они кричали, эй, грабанем ту белую бабу, ага, но ни один сраный хрен на дороге не станет бежать за белой женщиной и кричать, хватай белочек, хватай белочек. Типичное для «Дэйли-мэйл» расистское гонево – ковыряют говно, нагнетают страх, хотят, чтобы люди тряслись при виде черных типов, вообще любых типов на дороге, любой братвы в капюшонах и кедах «Найк», типа, все они такие – черная собака, белая собака, – ты меня понял, то есть что за гонево? Поверить не могу, старик. Чего гнать лажу? Реальная жизнь, тебя просто зацепила реальная жизнь, ага, и лопнула тот пузырек, в котором ты живешь, и вот, нате вам. Терпеть не могу такого дерьма, выбешивает просто.
Вот поэтому, брат, я газет не читаю, говорит Капо. И тебе не советую, чтобы портить нервы, когда все знают, там полно вранья.
Но, Капз, я видел такое дерьмо в книгах, брат. Эти журналисты, эти наблюдатели, которые не жили на дороге, ни дня в своей жизни не занимались грязью, пишут о братве, месящей грязь, выдумывая, додумывая, создавая всевозможных демонов, чтобы читатели в них верили. Но мы-то знаем правду. Мы знаем, что на самом деле происходит, а потом ты читаешь такое дерьмо, а ведь кто-то реально делает деньги, сочиняя всю эту ложь. Прикинь?
Охуеть, ты от них камня на камне не оставил, говорит Капо, тебе надо покурить, и дает мне шишку амнезии.
Кто они ваще
Я снова дома, у родителей. Все спят, темнота мягко разлилась кругом. Я в прихожей. Выдыхаю и закрываю рот, но каким-то образом нижний ряд зубов налезает на верхний и защелкивает челюсти. Верхний ряд скрипит от такого давления. Я в панике от того, что не могу открыть рот. Нижний ряд дико давит-давит-давит на верхний, и я понимаю, что должен как-то сдвинуть челюсть в естественное положение. Я давлю на челюсть, не в силах больше это выносить и не зная, как еще открыть рот. Челюсть встает на место, но сила давления выбивает весь верхний ряд зубов. Выбитые зубы сыплются мне на язык. Я чувствую их во рту. Отдельные зубы еще держатся на десне, но непрочно. Я провожу по ним языком и чувствую, как они качаются.
У меня уходит полминуты, чтобы проверить каждый зуб в верхнем ряду, надавливая на него большим пальцем, прежде чем я понимаю, что мне снова это приснилось. Каждый раз одно и то же. И никаких странностей, по которым можно понять, что это сон. Никакого искажения реальности. Всякий раз, как я чувствую, что зубы шатаются, я понимаю, что они вот-вот выпадут, и придется довольствоваться протезами, и на меня накатывает страшное чувство потери. Проснувшись, я проверяю зубы и испытываю огромное облегчение, не проходящее почти все утро. Я не знаю, что значит такой сон, но он тревожит меня гораздо сильнее, чем сны с насилием. После тех я хотя бы просыпаюсь и понимаю, что вернулся в реальность. А после сломанных зубов я просыпаюсь и думаю, что вчера на самом деле выломал себе верхние зубы, и сокрушаюсь, как я мог допустить такое, и только потом понимаю, что это был сон. Наверно, меня в жизни ничто так не угнетало.
До каких-то пор мне не снился этот сон. До всех этих движей и скоков, и всей этой жести. До того, как я узнал, что направленный в живот ствол – это страшно, страшнее даже, чем в голову. До движей с отжатием мулек, «Ролли» и «Картье». До всех этих выбитых дверей и забегов на хаты, где я никогда не был. До воровских наколок и грилзов с брюликами. До того, как узнал, что нужно вымывать следы пороха из ушей бензином. До того, как узнал, что, если пыряют или стреляют в живот, может завонять дерьмом, если задеты кишки. До того, как узнал настоящих друзей и предателей, и того, что это может быть один человек. До того, как понял, что Никто Не Застрахован. До того, как появилась плотная, шерстяная клава на зиму и тонкая, хлопковая, на лето. До того, как погрузился на дно и понял, что мне нечем дышать. До этих снов о выбитых зубах. До всего этого был самый первый движ, самый первый скок, самый первый раз.
Мне было тринадцать, шла середина учебного года, и я пошел в гости к этому брателле, Генри, с которым сдружился в частной школе. Его родители были дико богаты, они жили в таком здоровом доме в Барнсе, где наверху была комната, которую мы называли игровой, с большим телеком и приставкой Плэйстэйшн, и мы могли весь день играть там в игры. Внизу был холодильник, забитый банками «Доктора Пеппера» и бутылками «Снэппла», – Генри называл его питьевым холодильником, потому что был еще другой, забитый едой, – я сроду ничего подобного не видел. Для меня это было форменное шоу в духе «МТВ, По домам», где рэперы показывают свои кухни, бассейны и все такое. Я выдул пять банок «Доктора Пеппера», слопал полную миску M&M’s и несколько пачек кукурузных чипсов, так что меня вырвало. Затем мы заказали пиццу «Домино», я объелся и не хотел идти домой.
Был почти вечер, когда я вернулся на станцию Ройал-оук. Я перешел ржавый зеленый мост, размалеванный из баллончиков, и, перейдя дорогу за мостом, увидел, что навстречу мне идут пацаны, примерно моих лет – их было шестеро. Мне оставалось пройти всего улицу до дома. Когда мы с ними поравнялись, они преградили мне путь – все в капюшонах – и прижали к стене на углу, со словами, эй, нахал, слышь, чего. Они достали ножи, и один из них приставил перо мне к горлу – я почувствовал, как острие натянуло мне кожу, – и один из них сказал, видишь это лезвие, старик? Оно прошьет тебе глотку, если станешь врать, ясно? Я скосил глаза на лезвие. Они стали спрашивать меня, откуда ты, старик? А когда я замялся, они сказали, гони лавэ, сколько при тебе? Есть мобила? Я не знал, что говорить. Мне хотелось соврать, что у меня ничего нет, но врать по трусости я не хотел. Меньше всего мне хотелось, чтобы меня зарезали, и я сбивчиво что-то говорил. Я злился на себя за то, что мой голос дрожал, и только повторял, ладно вам, пока они щупали мои карманы. У меня было порядка двенадцати фунтов, которые отец мне дал, зная, что я пойду в гости к школьному другу, чтобы я не выглядел бледно, если мы будем что-то покупать. Хотя обычно у меня не бывало карманных денег. Короче, они забрали у меня все монеты, и в этот момент мимо нас пошла группа младшеклассников с четырьмя училками. Училки видели, что происходит. Эти пацаны даже не убрали ножи и не попытались прикрыть их. Я посмотрел на училок, проходивших мимо. Мне хотелось позвать на помощь, но я подумал, раз они видят нож, приставленный к моему горлу, они вмешаются и что-то сделают. Но напрасно. Они взглянули на меня, затем отвели взгляд и прошли мимо, суетясь над детворой в светоотражающих жилетах. Пацаны, прессовавшие меня, отвели взгляд на секунду. Я дернулся в сторону и припустил за угол. Я помню, что на мне были белые джинсы, и мои ноги казались длинными и тонкими, как палки, которые могли сломаться в любую секунду, и я сиганул через стенку во двор первого попавшегося дома и скрючился в кустах, слыша, как бешено колотится у меня сердце, ненавидя себя за испытанный страх, за то, что был слабаком, за то, что не дал по роже тому пацану.
Когда я вернулся домой, отец спросил, не осталось ли у меня мелочи от денег, что он дал мне. Сперва я сказал, что ходил в пиццерию и все потратил. Но потом признался ему и маме, что меня ограбили, угрожая ножами и все такое. Отец зацокал языком и ничего не сказал, а мама сказала, почему ты не убежал? Ты всегда должен убегать. И это задело меня больше всего. Это был предел унижения. Словно они говорили мне, что я из семьи слабаков, семьи тех, кто убегает. Я понял, что никто мне не скажет, как стоять за себя, и мне придется усвоить это самому. Может, они так повели себя потому, что приехали в эту страну в поисках лучшей жизни. Но моя проблема была в том, что никакой другой реальности я не знал. Поэтому я пообещал себе, что больше никогда не буду слабаком, никогда никому не позволю отжать мое добро, никогда не убегу, как ссыкло, никогда ни перед кем не стану дрейфить, словно я ничтожество, с которым можно делать что угодно. Я понял кое-что о жизни, как и то, что никто мне не скажет об этом: в этом мире я один, и никто за меня не заступится, так что, если меня это не устраивает, мне надо стать жестким. Надо стать хладнокровным. Надо никогда не выходить из дома без пера, птушта в следующий раз я порежу чувака. Надо стать… Я пошел к себе в комнату, а потом снизу позвал отец, сказав, что ужин будет через пять минут. Когда я спустился, мама спросила, вымыл ли я руки, и я сказал, да, кипя злобой на нее, а когда сел за стол, у меня возникло чувство, что мы толком не знаем друг друга, и я ничего не сказал за весь ужин.
