Никогда не знаешь, чем убить время. Небытие вещь тягучая. День растягивается. Сочится тонкой струйкой, но не капает, как мед или сироп, а тянется и тянется, и ты ждешь, когда же наконец упадет на пол капля. Но тщетно.
Мне удается достать несколько одноразовых бритвенных станков. Брутус объясняет, как надо. Я отламываю головки с лезвиями от двух станков и выбрасываю пластиковые ручки из окна, чтобы дубаки не нашли у меня в камере ничего, намекающего на оружие. Я беру старую зубную щетку и расплавляю головку зажигалкой. Когда она размягчается – чернеет, кривится, пузырится – я вминаю бок о бок бритвенные лезвия и жду, пока пластик снова застынет. Я отрываю полоску ткани от наволочки и туго обматываю рукоятку, чтобы, если мне придется фигачить кого-то, рука не соскользнула и я не порезался. Этим никого не пырнешь, но можно раскроить лицо. Если вплавить два или больше лезвий рядом, такой шрам не удастся зашить, от него останется рваный след. Пожизненная метка.
После двух с половиной недель нас с Соло переводят в корпус В. Нам не хочется переходить. Мы собираем все свое барахло в целлофановые пакеты с надписью «Тюремная служба ЕВ». Нас ведет один мелкий дубак, и перед самыми воротами, за которыми другой корпус, Соло поворачивается ко мне, сжимает в кулак руку, висящую вдоль тела, и говорит, может, упремся? Если я скажу, да, Соло врежет дубаку в табло. Дубак это понимает. Он смотрит на меня, ожидая, что я решу. Я говорю, не, братан, идем. Соло говорит, давай упремся, а я ему, не, брат, идем, пусть ведет нас. У дубака добрые глаза. Соло не нравится, что он не знает нового корпуса. Как и мне, но мне осталось всего несколько недель, и я не хочу провести их в карцере с голыми стенами и бетонной плитой вместо койки, ни с кем не общаясь, фактически никого не видя, кроме дубаков, когда они поведут тебя в душ. Ну нахуй такой лабиринт. Чуваки там делаются Минотаврами.
В моей новой камере осы, они не знают, как выбраться, и я их убиваю. Камера одиночная, с нарами на двоих. Такая теснота, что, пока один что-то делает, другому лучше лежать. Толчок в ногах нар, за узкой занавеской. Мой новый сокамерник из «Тамильских тигров», тех повернутых ланкийцев, из Уэмбли и окрестностей, что рубятся секирами и самурайскими мечами. Он меня спрашивает, какой мой срок. Я говорю, мне осталось три недели, а тебе? Он говорит, ты заплачешь, если я тебе скажу. Звать его Рагул.
Тем же вечером он мне рассказывает, как участвовал в войне банд в Уэмбли. Говорит, что банда, с которой его сторона была в контрах, похитила одного его кореша в Восточном Лондоне и отрубила ему голову самурайским мечом. Тогда они обстреляли из тачки одного из тех брателл. На Уэмблийском большаке, среди бела дня, и ни разу не попали. Потом они пошли на хату к этому брателле и высадили дверь. Но его там не было, так что Рагул замочил его кузена. Он хотел казнить и его отца, поставив на колени в прихожей, но, когда он нажал на курок, пушку заело. Рагул мотает шестой год из тридцати двух. Каждый вечер он садится у себя на верхней шконке и полчаса читает Библию, монотонно бубня на тамильском наречии, пока я смотрю телек.
Однажды ночью, когда я лежу, уставившись в потолок, меня осеняет. Эта жизнь словно океан, мы словно в океане. Кто-то идет ко дну. Кто-то касается дна одной ногой или даже двумя, а затем отталкивается и всплывает, чтобы дышать. Другие опускаются на дно и решают, что хотят там остаться. Я не хочу опуститься на дно, хотя уже тону.
На другой день, на прогулке, мы с Соло стрижемся. Потом идем к нему в камеру и вдвоем пишем рэп. Мне приходят письма. Одно – от Йинки, и она говорит, что дико скучает по мне и что роза, которую я подарил ей пару месяцев назад, уже умерла. Она говорит, что будет ждать меня. Я читаю и перечитываю последний абзац:
У тебя всегда были проблемы с полицией, сколько я тебя знаю. Даже когда ты со мной познакомился, это не могло удержать тебя. Стыдно вспоминать, но я думала, что смогу изменить эту твою сторону, правда, как глупо. Ты мой наркотик, я на тебя подсела, но для меня это нехорошо. Пусть мы не можем быть вместе, ты всегда будешь моей Бабочкой… эта щелка твоя xxx
Мне хочется выбросить ее письмо, потому что меня тяготит, что меня кто-то любит такой любовью. Мне снова стали сниться сны с тех пор, как меня посадили, и я перестал дуть шмаль, но у женщин в моих снах не бывает ее лица.
Мать с отцом тоже мне написали. Марки итальянские. Я читаю письмо отца, пока за окном темнеет, и между прутьев заглядывает ночь.
Дорогой Габриэл,
Я совсем коротко поскольку на самом деле не знаю что сказать тебе в такой ситуации. Ты в тюрьме, а я в роскошном месте, как парадиз из поэмы Мильтона.
От моей природы я птица так что клетки и коропки мои враги. Мне надо мои крылья прямыми и двигать ими все время. Мне надо быть свободным… Я уже говорил тебе но хочу повторить. Жизнь слишком прекрасна и слишком коротка. Я вижу это теперь каждый день когда мне остается все меньше, мои силы слабее, мои друзья и места какие я знаю в прошлом. Я хочу говорить с тобой – надеюсь мы найдем для этого время дома.
В нашем саду плачет сова – пора охотиться.
Обнимаю и целую
Тата
P. S. Надеюсь ты там в порядке и жизнь добра к тебе, и скоро ты будешь свободным…
Ниже он нарисовал птицу, летящую сквозь облака, но ее крылья застряли в клетке, которая держит ее, птицу. Я откладываю письмо к остальным моим бумагам и засовываю под отчеты о пробации, словно хороню его.
Затем вдруг дубаки мне говорят, меня выпускают раньше срока, поскольку тюрьма переполнена. В четверг – моя последняя прогулка за решеткой. Все сорок пять минут я зависаю с Соло, и напоследок он обнимает меня и говорит, братья до гроба. Я обещаю ему писать.
Меня выпускают в последний день августа. Когда я выхожу из тюремных ворот, небо словно опускается, касаясь земли, и я клянусь, все здесь пахнет по-другому. Я чувствую, как движутся атомы, вибрируя, свободно. Словно у тебя отложило уши после долгого перелета. Пока братва оттопыривается на карнавале в Лондоне, я запрыгиваю в поезд на станции Бистер и еду до Мэрилибоун.
На станции меня встречает Йинка, и скажу откровенно, выглядит она шикарно. Белые джеггинсы в обтяжку на ее попке, кожа свежая и шелковистая, губы блестят, словно клубничное желе на булочке. Я крепко ее обнимаю. У нее карамельно-розовые ногти, и она пахнет сахаром. Мы идем в дом моих родителей, поскольку они вернутся из Италии только послезавтра. Йинка вся такая из себя, словно не хочет давать волю чувствам, даже не берет меня за руку, когда мы идем от метро к дому. Мы поднимаемся ко мне наверх и боремся на моей кровати, и она говорит, что, Габриэл, думаешь, ты крутой, раз в тюряге отсидел? Я забираюсь ей между ног, и она дышит вслух, постанывая, когда я прижимаю ее руки и целую, а затем стягиваю с нее джинсы, и ее мощные ляжки точно холодный мед, и она говорит, выеби меня, и мы в итоге ебемся почти час, пока у нас все не плывет перед глазами. Потом она уходит к себе, птушта утром ей на работу. Я иду к дяде Т. Добро пожаловать домой, сынок, говорит он и крепко меня обнимает. Тарелка еды. Затем я покупаю амнезию. И выцепляю Мэйзи.
