Я беру шмотки Готти, блестящие «Бэйпы» и коричневую кожаную куртку, и джинсы D&G, и иду сбывать их в один магаз в Ноттинг-Хилл-гейт. Брателла за кассой дает мне двадцатку за все. Двадцать ебаных фунтов. Ты охуел? Мне хочется перегнуться через стойку, встряхнуть брателлу и сказать, ты, блядь, сознаешь, кто носил эти шмотки? Ты сознаешь, что тот, кто рассекал в этих кедах, не просто обычный смертный? Ты сам-то смог бы сделать то, что делал он? Но я просто опускаю взгляд на шмотки, лежащие на стойке, и говорю, отдам джинсы и «Бэйпы» за тринадцать. Чувак говорит, по рукам, и я ухожу с курткой, хотя не готов носить ее, и не уверен, что когда-нибудь смогу.
Позже я вижу Аккурата в Комплексе, одного из подающих надежды пацанов ЮК. Он подходит и говорит, как сам, и я ему рассказываю про Готти.
Он говорит, помнишь, как тогда Готти пырнул Стефано пять раз, да?
Я такой, чего? Готти пырнул Стефано? Готти?
Ну да, знаешь того брателлу, который пытался толкать хавку на районе, все дела, говорит он.
Да, я знаю, кто такой Стефано. Но погоди, ты говоришь, Готти пырнул Стефано, да?
Ну да, так мне Готти сказал.
Я качаю головой и смеюсь, разбитое стекло у меня во рту, и говорю, Готти ни разу не пырнул Стефано. Это сделал я. Больше я ничего не говорю и иду к Пучку, пока Аккурат стоит посреди Комплекса.
Курица с картошкой
Каждый день нужно выполнять медитацию
о неизбежной смерти…
каждый день, без исключений,
нужно представлять себя мертвым.
Ямамото Цунэтомо, «Хагакурэ: Книга самурая»
Богом клянусь, я еще раньше видел, как это случается со мной, до того, как оно случилось, – в видениях, во снах, в воображении.
Я все больше начинаю параноить и пытаюсь заглушить мысли дурью – шмалю амнезию без остановки с утра до ночи, – хочу мощнейшего прихода, чтобы напрочь отъехать и уснуть. Но на самом деле это не работает, я только теряюсь в лабиринтах мыслей, пока время незаметно пролетает, и я возвращаюсь к тому, с чего начал. Полная шиза.
Если я иду один по дороге, и мимо проходят люди, мне начинает казаться, что они болтают про меня, я слышу обрывки разговоров, и у меня в уме они складываются во что-то, относящееся ко мне. Иногда, зуб даю, я слышу, как за спиной у меня болтают люди, и я оборачиваюсь на них, а там никого. Когда кто-то перехватывает мой взгляд – в метро или на улице, – я тут же вскидываюсь и говорю, на что, блядь, уставился? Или, к примеру, меня засекает кто-нибудь из братвы, и я делаю рожу кирпичом и сую руку в карман, где у меня выкидушка – я купил новую пару недель назад, с металлической ручкой, которая не сломается, как предыдущая, – и раскрываю ее, готовый раскроить чуваку рожу. Жду, когда рванет. Но всегда впустую.
Словно бы я готовлюсь к чему-то неизбежному и необходимому. Я теперь один на дороге, не то что раньше – Готти меня наебал, а Рекса посадили, и мне одиноко, как никогда. Периодически ловлю себя на ожидании того, что Готти позвонит мне, и окажется, что это все какое-то глобальное недопонимание, но я тут же понимаю, что вру себе, и тогда сердце наполняет гнев, горящий, раскаленный, так что кажется, единственный способ унять его – вырвать себе сердце. Я больше не могу пить «Реми-ред», птушта это напоминает мне о Готти, а еще мне теперь приходится проходить в одиночку долгий путь от Комплекса до дяди Т, обходя квартал Д, чтобы никто не окликнул меня, но больше даже из-за мыслей о том, что сказал Пучок, когда предупреждал насчет дружбы с Готти – что, если теперь, когда ему дали птицу, кто-нибудь решит отыграться на мне за то, что Готти перешел им когда-то дорогу?
В последний семестр второго курса я иду с Капо на склад в Восточном Лондоне и покупаю бронежилет. Но, поносив его пару недель, я передумываю, птушта футболка вечно мокрая от пота, и от жилета идет духан, что мне ни разу не надо, особенно если я кадрю цыпочек.
Окончив второй курс, я возвращаюсь на хату к родителям и вижу, что отец никак не решится мне что-то сказать. Как-то раз, ближе к ночи, когда я сижу с мобилой за кухонным столом, он останавливается у двери и говорит, знаешь, Габриэл, меня больше всего тревожит, что однажды кто-нибудь придет сюда и попробует убить тебя. Или придет полиция и скажет, что ты мертв. Или что ты кого-нибудь убьешь.
Я поднимаю на него взгляд и говорю, тата, никто не знает, что здесь мой родительский дом, никто, не волнуйся. И он так пристально смотрит на меня, словно на рентгеновский снимок, выискивая что-то, о чем его предупреждал врач, а затем говорит «доброй ночи» и идет спать.
Я никогда не думал, что отец так волнуется за меня. Теперь же я понял, что взрослые – это просто выросшие дети. Пока ты мелкий, ты думаешь, твои родители неуязвимы. Типа, им никогда не бывает страшно, или грустно, или еще как-то не по себе. И что они никогда не врут и не хотят больше, чем имеют. Но на самом деле это не так. Родители – это выросшие дети, со своими страхами и грустью, которые они все время несут с собой, просто, повзрослев, они научились скрывать это. А у себя в душе они все те же, только их тела и лица меняются, и они чуть больше понимают окружающий мир. Мне интересно, какими мои родители были в детстве, в каком клубке страхов и надежд они росли. Если бы я смог перенестись назад во времени, когда меня еще и в проекте не было, даже раньше, чем родители узнали о существовании друг друга, я бы сказал им, будьте сильными, соберитесь с духом, все только начинается.
Теперь, когда я окончил второй курс универа, мне приходится убивать уйму времени, и я иду в Гроув, к Дарио, который вернулся в Лондон. Я недавно прикупил шокер и захожу с ним в этот массивный двадцатичетырехэтажный дом на Латимер-роуд, где Дарио зависает с местными дедами. Я показываю им шокер, и один из них хочет купить его. Мне хочется курицу с картошкой, птушта в животе урчит, но у меня лавэ нанэ, и я такой, загоню тебе шокер за наличку. Один филиппинский брателла дает мне полтинник и тут же начинает шарахать себя шокером в гостиной, прикладывая к руке и роняя после разряда. Затем все начинают шарахать себя, чтобы проверить выдержку.
Мы с Дарио уходим с хаты и трусим к куриной закусочной рядом со станцией «Лэдбрук-гроув». Мы выходим на шоссе, по которому братва отмечает границу Гроува, – здесь они толкают труд и бадж торчкам, выползающим по ночам, словно призраки из иного измерения. На мне черная «Ава» с кожаными рукавами и воротником, а во рту грилзы с брюликами, на руке новые часы «Аква-мастер», какие я ни у кого больше не видел, дикий эксклюзив, с золотым ободком и циферблатом в крохотных белых брюликах. К нам подкатывает один брателла на мотоцикле и говорит, йо, что за часы, ганста? Я такой, да это «Аква», а он, вах, никогда таких не видел, просто бомба, и я такой, как иначе. Мы проходим мимо метро и заходим в закусочную.
Я подхожу к стойке – йо, хозяин, прими-ка двойной заказ, хочу полгрудки (и не жалей бургерного соуса на картошку) и банку «Миринды», ага – и тут заходит этот брателла, Токсик, подходит к Дарио и говорит, йо, Дарио, где мои лавэ, ты мне должен восемьдесят фунтов. Дарио говорит с улыбочкой, старик, я все тебе отдам, когда отдам, а сам вынимает стопку полтинников и платит за курицу. Токсик смотрит на Дарио и качает головой, так что дреды из-под пидорки рассыпаются по плечам. Он давно знает Дарио, поэтому разборки не предвидится, хотя становится напряжно. Токсик говорит, старик, как это ты вынимаешь полтосы и говоришь, ты мне все отдашь, когда отдашь? Не высаживай. Дарио с ним выходит на улицу, и мне видно через витрину, как они базарят, пока я ожидаю свой заказ, подпирая стену в углу.
