Я рассовываю зеды, которые уже у нас, по карманам «Авирекса», достаточно глубоким для хавки, а травник смотрит на мои руки и, похоже, впервые замечает перчатки. Готти вмиг вынимает ствол, а я хватаю брателлу за горло. Готти тычет девяткой ему в живот, сильно, а другой рукой хватает его за ремень, натягивая на ствол. Травник вылупился на нас – две черные луны вышли из-за туч – и поднял руки к голове. Руки дрожат. Командир, у мне моя бабушка наверху. Ебал я твою бабушку, говорит Готти, богом клянусь, пристрелю, если не зайдешь. Брателла отходит назад, и мы входим в дом. Я отпускаю его горло и закрываю дверь. Щелк.
Прихожая и лестница окутаны тенями, а сверху из-за двери со стеклянной панелью гудит оранжевый свет. Бабуле невдомек, что творится внизу. Мне слышен гомон телепередачи. Готти убирает руку с ремня брателлы, взводит ствол – клик-клак – и приставляет травнику промеж глаз, вдавливая так, что тот морщится, съеживается и смотрит, глаза в кучку, на волыну. Я тебе дам один шанс, а не то мы заходим на твою хату, и если там твоя бабуля, я тока так врежу ей пушкой, говорит Готти. Я говорю, сколько у тебя хавки наверху? Только полкоробки было, командир, и он молитвенно складывает ладони. Неси, что есть, быстро, говорит Готти. Даю одну минуту, старик, если не спустишься через минуту, я вбегаю к тебе на хату. Брателла медленно пятится, в полуприседе, а Готти держит его на мушке. Он взбегает по лестнице, спотыкается наверху, падает на колени и поднимается на нетвердых ногах, открывает дверь и входит в гудящий оранжевый свет. Полкоробки. Это полкило – восемнадцать унций, или две девятки. Наркоманская арифметика. Это легко потянет на три косаря.
Думаешь, он что-нить выкинет, брат? – говорю я, а Готти, не, братан, это любитель, по нему же видно – идийот, устроил точку на хате у бабушки, типа, шоб не спалиться. По-любому, не спустится через полминуты, бежим наверх. Я говорю, заметано, а он, места хватит в куртке? Не на полкоробки, говорю, но, если по отдельности, можем рассовать по треникам и просто идти еле-еле, ну а чо. В натуре, говорит Готти.
Дверь сверху открывается со скрипом, травник спускается с очередным шариком в пленке и чем-то, похожим на буханку, завернутую в пленку. Тута двушка с четверть и девятка, командир, говорит он, протягивая мне буханку. Я сую девятку в передний карман толстовки. Готти хватает брателлу за жилет и хорошенько вдавливает ствол ему в голову, прямо в его косички. На стволе блестит гель с волос. Я поворачиваюсь и открываю входную дверь. Готти уже поставил брателлу на колени, а тот повторяет, лана те, командир, лана те, прошу, а Готти говорит, не смотри. Брателла опускает лицо в пол, и Готти поворачивается, сует ствол в треники и выходит за дверь. Мы молча припускаем по дороге к станции. Ночь щерится на нас, и на полпути мы начинаем ржать. Заскакиваем в поезд, переводя дыхание, и едем на восток, воняя голубым сыром.
Вернувшись к Капо, мы ему рассказываем, как все было, выпустив про ствол, и он говорит, вы, чуваки, коварные. Мы даем ему девять зедов и говорим, дай чувакам косарь за все, остальное тебе за постой. Он говорит, о, по рукам, чувак, я сам хотел пополнить запасы – только что загнал последний план. Я говорю, не парься, братан, ты же нас пускаешь, все дела. Другую девятку мы оставляем себе, чтобы загнать как-нибудь потом и срубить лавэ. Когда Капо уходит к себе, Готти вынимает волыну и отдает мне. Я заворачиваю ее в футболку и убираю обратно, под секцию дивана, где я сплю. Идем, забьем косяк. Готти уже разворачивает буханку и отщипывает нам шишки, и в комнату врывается запах спелого голубого сыра, сладкий дух Матери-Земли.
Я выкуриваю три косяка и упарываюсь, голова идет кругом, меня колбасит, мозг выплывает из лица и сползает в живот. Я закрываю глаза и вижу розовые и зеленые галактики, а затем все звезды взрываются, и наступает космическая чернота, мозг летит обратно, мне в голову. Готти уже в отключке, а я думаю об этом дне. Умом поехать, как люди говорят о добре и зле, и я понимаю, что общество в целом должно считать нас злом. Но взять брателлу, которого мы грабанули. Он не думает, что мы зло. Как и мы не считаем его злом. А с чего бы? Есть просто волки посильней и послабей. Что там Ницше говорил о волках? Что-то насчет абсурдности – ага, он использовал это слово, абсурдность, – того, чтобы овцы называли волков злыми, когда все, что они делают, – это следуют своим инстинктам. Единственное, что плохо, – это бессилие. Так или иначе, в другой день тот толкач может подловить чувака и взять меня на мушку, чтобы я плясал под его дудку. И что тогда? Тогда это он будет авторитет, а я – жертва. От этих мыслей мне не по себе, и я начинаю думать, не, он не мог приметить мое лицо, слишком темно в этой прихожей. Ебать, придется обождать показываться в Уиллесдене – надеюсь, те типы, что подогнали нам эту тему, не будут болтать про нас, птушта кто его знает, что этот травник захочет с нами сделать…
Голова снова идет кругом, дым лижет потолок, и тут вибрирует моя мобила. Это смс от Йинки: я все еще люблю тебя. Я смотрю на эти слова несколько секунд, затем удаляю и не помню, как засыпаю.
Знаки
Я возвращаюсь из универа, и Готти лежит на диване у Капо, курит косяк и играется часами «Картье».
Откуда «Карти», братан? – говорю я.
Приложил одного братана пушкой, пока ты был в универе, говорит он.
Зуб даешь? – говорю я. Где?
Да прямо за мостом, где магазы, говорит он. Смотрю, чувак идет к мосту с «Карти» на запястье, так я к нему подбегаю и тычу ствол в лицо.
А он что? – говорю я.
В осадок выпал и сказал, я вам отдам все, что хотите, только не стреляйте, и Готти начинает смеяться. Я сказал ему отдать часы, и он снял их для меня и дал деру, а я вернулся на хату. Ну, ладно, что там в универе?
На следующий день я прихожу из универа дико поздно, и Готти уже спит, зарывшись в диван и обхватив себя рукой.
Я собираюсь забить косяк и замечаю, что Готти, должно быть, шмалил по-черному, поскольку осталось всего порядка шести зедов из тех девяти, что мы отжали у того толкача в Уиллесден-грине. Я бы по-любому не успел столько скурить, так как надо было писать хренову тучу эссе для универа. К тому же лавэ у меня на исходе, птушта я постоянно заказываю еду с доставкой и покупаю новые кеды. Мне скоро придется сбыть эту дурь, а поскольку Готти скурил львиную долю, лучше пусть не ждет, что мы поделим выручку поровну. Я забиваю косяк, стараясь не думать.
Я прихожу из универа, и Готти говорит мне, что на Малого только что наехали. Он сидит на диване, поглаживая голову, курит косяк и смотрит в мобилу. Оспины у него стали заметно хуже.
Что случилось? – говорю я, ставя рюкзак на пол, и сажусь на диван напротив Готти.
Малой пошел с Харлсден, толкнуть немного хавки, заходит в один дом, а клиента, который ему позвонил, там нет, но откуда ни возьмись налетает братва в клавах и с банданами на лицах, они его окружают, и один вынимает перо и хочет пырнуть его. Еще один хрен вырвал гвоздик у него из уха.
Это с канареечным брюликом, да? – говорю я.
Да, тот самый. Короче, Малой попытался, типа, прорваться сквозь них к двери, но их там было, похоже, дохуя, и один брателла пырнул его в живот.
