Через несколько дней я зашел к Рексу один. Обычный летний день, пот течет ручьями, окна открыты, и жар от машин смешивается с клубами травяного дыма. У него щенок стаффордширского терьера, который все время гадит в прихожей, и я вижу, Рекс уже не рад обновке. Он заходит в комнату и говорит, бесит меня эта псина. Он снял футболку из-за жары, и я вижу шрамы, словно канаты, вросшие в тело, опутав его кости или типа того. Я говорю, в сентябре пойду в универ, снова на второй курс, братан. Рекс говорит, это все же хорошо, я тобой горжусь. Затем он смотрит на меня и говорит, ты знаешь, твой кореш, Готти, ни разу не взглянул мне в глаза. Я такой, правда? Почему ты говоришь об этом, братан? Говорю же тебе, Снупз, он не смотрел мне в глаза. Ну, когда я с ним болтал, он, типа, смотрел мимо меня. Может, он просто был бухой, говорю я, а Рекс говорит, я ему почему-то не доверяю, просто смотри в оба, братан, говорю тебе, а я ему, не, братан, Готти за друзей горой, мы столько жести вместе сделали, и он никогда не бросал меня в трудную минуту. Рекс мне, Снупз, он не смотрел мне в глаза. Потом говорит, идем в магаз, мне нужно бухло. Он хочет взять с собой щенка, чтобы тот сам спустился по лестнице. А щенок вообще не врубается, в чем прикол. Пялится с края ступеньки и пятится. Охуеть, давай же, говорит Рекс и пинает его с лестницы. Щенок катится по ступенькам, ломает лапу и скулит, лежа. Чего ты так, братан, говорю я. Рекс говорит, я хотел обучить эту псину, чтобы глотку рвать, ну, знаешь.
Месяц спустя, в августе, Рекса упекают на четыре года. Случилось вот что. На его знакомого наезжает братва перед магазом в Харлсдене. Знакомый набирает Рексу и умоляет прийти на помощь. Рекс показывается, видит брателл у входа в магаз и молча заходит внутрь. Спрашивает у хозяина большую бутылку бренди E&J, берет за горлышко, не заплатив, выходит и разбивает ее о башку одного брателлы. Остальные быстро смываются, пока их друган лежит на тротуаре, головой в луже крови и бренди. Хозяин магаза вызывает легавых, и Рекса в итоге заметают. А тип, позвонивший Рексу, молчит, как рыба об лед. Рекс вносит залог за ТТП, поскольку это ваще его первый привод. Но, пока он под залогом, его девушка, Элисия, выясняет, что Рекс уже не первый месяц дрючит ее подругу. Он даже трахался с ней на той же кровати, на какой спит с Элисией. Элисия не какая-то мокрая курица, которая проглотит такое или будет тихо его ненавидеть. Она его слишком любит. Короче, они устроили разборку и орут друг на друга на улице, перед домом Рекса. Потом раз, подходит какой-то чувак и лезет к ним, решил, наверно, Рекс пристает к Элисии или типа того, так что Рекс звереет и вырубает чувака одним ударом. Но, что еще хуже, Рекс потом хуярит его ногой по ебалу, как в пенальти, и вышибает зубы, а Элисия поворачивает его на бок, чтобы чувак тупо не захлебнулся кровью.
Рекс все это рассказывает мне по телефону из тюрьмы. Четыре года. Если он не ввяжется еще в какую жесть за решеткой, ему скостят до двух. А значит, он выйдет как раз, когда я получу диплом. Он говорит мне, что ему пора класть трубку, и я говорю ему, обещаю, буду писать, братан, а он говорит, прошу, пришли пару кроссовок «Бэйп», девятого размера, и каких-нибудь дисков Солджа Слима, а затем связь обрывается, и я чуть не плачу, хотя уже забыл, когда со мной такое было.
Пасхальные яйца
Я снова иду на второй курс в универе. Глушу энергетики и пишу ночами эссе перед самой сдачей. Цитирую источники. Кадрю девок. Переписываюсь и ссорюсь с Йинкой. Одна цыпа берет у меня в рот в пустом классе и сосет пятнадцать минут; прекращает только потому, что болит челюсть.
Всякий раз, как у меня нет лекций, зависаю на хате у Пучка. У Готти в бороде появляются проплешины. Он себя изматывает. Спрашивает, можно ли ему на день мой ствол. Не вопрос, братан. Он накручивает глушитель и сует ствол в штаны. В Куинс-парке мы видим одного брателлу, сверкающего «Ролексом-дайтоной». Очевидно, толкач. Мы хотим съесть его. Он отбивается, а когда я пытаюсь взять его в захват, кидает меня через плечо. Он здоровее нас обоих. Готти вынимает ствол. Брателла такого не ожидал. Он не уверен, что ствол настоящий. Глядит по сторонам, но на улице пусто, все на работе или типа того. Затем БАБАХ. Ничего себе, глазам своим не верю, Готти выстрелил брателле в грудь. Фильмы врут. Глушитель на самом деле не заглушает выстрел. Ничего похожего на Джеймса, нахуй, Бонда. Может, чуть тише обычного, но, еб твою мать, это ни разу не тихо. После такого мы даже не пытаемся снять часы. Брателла сползает по стене, хватаясь за куст, а на рубашке у него распускается темно-красный цветок. Я бегу, как в жизни еще не бегал. Чуть не наворачиваюсь. Готти на бегу засовывает ствол за пояс. Полная хуйня. Хорошо, ЮК за углом.
Братан. Я перевожу дыхание, когда мы замедляемся у скверика рядом с Комплексом. Знаешь, мы никому не скажем об этом, говорю я. Знаю, но он же не умрет, говорит Готти. Надеюсь, блядь, что нет, говорю я. Зуб даю, у меня в ушах все еще звучит выстрел – хочется прочистить уши. Как этот брателла схватился за куст, словно искал спасения или типа того. Вдалеке завывают сирены. Мы возвращаемся на хату к Пучку и закрываемся в комнате Мэйзи. Откручиваем глушитель. Заворачиваем все в старую футболку и убираем в пакет. Суем под диван в комнате Пучка. Готти выходит и возвращается с целлофановым пакетом. Клади туда перчатки, говорит он, нужно их выбросить. Тебе надо сжечь свои шмотки, говорю я. Я знаю, собираюсь заняться этим за домом Малого, говорит он и уходит. Я не сплю два дня, и Мэйзи спрашивает, в чем дело, старик? У тебя глаза дико измотанные, а я говорю, надо мне вернуться на восток, нужно кучу всего сделать для универа до следующей недели.
Рождество проходит, как и в прошлом году. Заскакиваю к маме на ужин, почти ни с кем не разговариваю, а брат веселит родаков. Я доедаю основное блюдо и отчаливаю к дяде Т. Здоровые косяки, бутылка «Курвуазье» и какие-то жирные, пересоленые объедки. Затем я шмалю, пока глаза не покраснеют, и натыкаюсь на стол, а упоротый дядя Т со своими друганами хихикает, как заведенный.
С тех пор, как я снова пошел в универ, а Рекс попал в тюрягу, я больше фокусируюсь на учебе. В январе я даже пропускаю пару движей, о которых мне говорит Готти. Скажу честно, я бы хотел их сделать, но нужно было писать всякие эссе. Когда я пропускаю еще один движ, в феврале, потому что мне пришлось всю ночь просидеть в библиотеке, Готти говорит, не волнуйся, братан, будут еще. Надеюсь. Поверь мне, Снупз, будут еще.
Когда я пишу эссе в библиотеке, то слушаю в наушниках классику, какие-нибудь концерты для фортепиано Рахманинова или Шопена. Это помогает погрузиться в работу, но еще вызывает ощущение, словно я пытаюсь остаться в чем-то таким, каким меня видела мама. Это напоминает мне о тех временах, когда я играл на пианино. По часу в день. Мне начинает не хватать чего-то, связанного с родителями, но я не знаю, чего именно. Я решаю пойти домой на Пасху, повидать их. Может, остаться на пасхальный обед в воскресенье и постараться рассказать им что-нибудь об универе. Может, у меня получится рассмешить их, как у Дэнни.
Я пересекаюсь с Готти в Пил-комплексе. Мы стоим на балконе дома Пучка, защищая косяки от ветра, налетающего со всех сторон, и я ему рассказываю, как мой отец любит трилогию «Крестный отец», поскольку там все крутится вокруг семейной верности.
