Позже, когда опускается вечер, я оттягиваюсь на районе с Готти и Мэйзи, попивая коньяк «Реми-Мартин». Мы выходим на Килбернский большак, и я хватаю одного брателлу захватом, а Готти чистит его карманы и отжимает мобилу, бумажник, часы – убитые «Сейко», – и, как только я его отпускаю, брателла несется через трассу, словно хочет, чтобы его переехали. Затем мы возвращаемся в Квартал Д, и нам даже не надо никакой дури, птушта нас и так вовсю штырит от жизни. Я валюсь на койку, даже не сняв кеды. Готти лежит на полу и крутит стрелки часов, которые мы отжали у чувака, словно пытаясь приблизить завтра. За окном трепещет рваная ночь, и я слышу, засыпая, как Готти говорит, йо, Снупз, нигеров мочат каждый день, брат, и его смех рассеивается в темноте, заполняющей мои глаза.
Искатели скорой поживы
Эта пословица, относящаяся к последним дням, касается тех, кто ищет скорой поживы… кто презирает Завет и не верит в Бога… Как грабители поджидают они человека… они презрели слова Завета.
Фрагмент Свитков Мертвого моря
В то утро я сказал лекторше захлопнуть варежку. Мне позвонил Готти и сказал, я нашел нам серьезный движ, брат, выцепи меня после универа. Затем я пошел на лекцию, чувствуя, как меня распирает, и сказал лекторше захлопнуть варежку. Весь год все, кто писал диплом по английскому, набивались в лекционный зал слушать, как кто-нибудь рассказывает про Ницше и «Рождение трагедии».
Начинается лекция. Я сижу на галерке, весь в черном – в трениках «Найк» и куртке «Авирекс», – и иногда что-то записываю. Прямо передо мной три цыпы шепчутся и смеются. Лекторша замолкает, поднимает взгляд на задние ряды и говорит, если хотите разговаривать, вас тут никто не держит. Она уставилась в мою сторону, и несколько рядов студентов оборачиваются и смотрят на меня. Лекторша продолжает рассказывать про Ницше, я продолжаю что-то записывать, девчонки продолжают шептаться. Лекторша снова замолкает и говорит, слушайте, если вы намерены и дальше разговаривать, выходите, вам здесь нечего делать, и смотрит мне прямо в глаза. Студенты оборачиваются. Лекторша возвращается к Ницше, а меня начинает колбасить. Я встаю и спрашиваю, вы со мной говорите? Она поднимает взгляд от своих заметок и говорит, да, если вы хотите и дальше разговаривать, можете просто уйти, а я говорю, захлопни варежку, и весь зал в один голос втягивает воздух и замирает, затаив дыхание. Я вообще сидел молча, говорю я, не надо делать произвольных обвинений, которые вам нечем подкрепить, или будете бледно выглядеть, как сейчас, и она говорит, вы можете уйти? А я ей, нет, блядь, не могу, и сажусь, а она остается стоять под прицелом всеобщего внимания, шелестит бумагами, словно пытаясь выровнять стопку, и продолжает лекцию.
Когда лекция кончается, я выхожу из зала, глядя волком на всех, кто смотрит в мою сторону, и они сразу молча отводят взгляд. Я набираю Готти и рассказываю об этом, и он такой, зуб даешь? Те на всех покласть, Снупз, говорит он и смеется, а я ему, зуб даю, брат, я вообще сидел молча, и тогда он говорит, я нашел нам серьезный движ этим вечером, братан, так что свяжись со мной, как буш свободен, и я говорю, само собой, брат, и иду на семинар.
На семинаре я понимаю, что очень немногие читали «Рождение трагедии», «По ту сторону добра и зла» или еще какую хрень Ницше, которую нам задавали, птушта никто нихрена не говорит, а если кто и читал, они помалкивают, словно не хотят делиться своим мнением. Люблю семинары. Можно добраться до самого мяса идеи, разобрать по косточкам и смешать все в кучу. Впрочем, «Рождение трагедии» – это такая тяжелая хрень, трясина слов и идей, и я говорю преподу, мне пришлось заглядывать в гребаный словарь, и кое-кто из студенток смеется и поглядывает на мои клевые грилзы. Но все равно мне не терпится, чтобы кончился семинар, – хочется скорее связаться с Готти. Профессор говорит о том, что человеческое страдание служит подтверждением нашего существования, и я принимаюсь водить пальцем по граням брюликов в одном моем зубе, глядя на лица в комнате – внимательные, равнодушные, – и думаю, вы не знаете про себя того, что знаю я, и тяну руку. Профессор говорит, Габриэл. Один из выводов, которые делает Ницше, говорю я, в том, что нравственный закон – это просто нормы поведения, определяемые уровнем опасности, при котором живут индивиды. Если вы живете в опасные времена, вы не можете позволить себе жить по моральным стандартам тех, кто живет в спокойном мире. Так что это вообще-то не какая-то универсальная естественная штука, вы меня поняли, и профессор говорит, все сейчас поняли это?
После семинара я хватаю хавчик и жую по дороге к наземной станции метро «Майл-энд», под металлическим ноябрьским небом. Ветер вокруг меня пожирает себе подобный воздух. Я вынимаю грилзы и принимаюсь за еду. У меня лоснятся пальцы от жареных куриных крылышек и картошки, залитой оранжевым соусом. Я закрываю куриную коробку, теперь полную жирных костей, и замечаю на крышке веселого мультяшного петуха в радостном возбуждении от того, что люди пожрут его сородичей, а за ним расходятся солнечные лучи, рядом со словами «Вкуснейшая Любимая Курочка», и пониже, «Вкусить значит Поверить». Я выбрасываю коробку и вхожу на станцию.
Выйдя со станции «Килберн-парк», я набираю Готти и говорю, я иду к Пучку, бросить сумку, а он говорит, ты где, братан? Я говорю, только приехал в Килберн, у тебя есть дурь? Готти говорит, неа, какое там, тока скурил последний косяк, но Жермен достал голубой сыр. Клево, тогда я – к Жермену, за дурью, и он говорит, набери мне, когда будешь там, и я выцеплю тебя в Комплексе.
Позже Готти ведет меня в один квартал в Комплексе, за магазами, и знакомит с Малым. Грязно-кремовые кварталы, балконы завалены великами, вешалками с одеждой и прочим дерьмом, и везде одни и те же окна в белых рамах, слишком маленькие, чтобы что-то увидеть за ними или из них.
Малой курит большой косяк, глаза с поволокой налиты кровью, когда мы стучимся кулаками у него во дворе, и Готти говорит, это Снупз, а Малой такой, Снупз, значит? Я слышал, ты умеешь делать движи, а я говорю, как иначе. Мы заходим к нему в дом и сидим на лестнице в тусклом свете, и я закуриваю косяк и делюсь с Готти. Готти говорит, мы думаем сделать зачетный движ этим вечером, но надо дождаться Большого Д, он даст наводку.
Малой мелкого роста, кожа цвета колы Харибо, а мочки ушей оттягивают гвоздики из белого золота с канареечно-желтыми брюликами. Он как бы типичный чувак из ЮК. Вылетел из школы в тринадцать, начал сбывать наркоту, сперва от имени одного из дедов, потом скопил достаточно лавэ и стал сам толкать труд и бадж. Он жил в занюханном квартале, откладывал денежку, тратил на брюлики и дизайнерские шмотки, короче, делал свое дело и неуклонно двигался к цели. Вся его семья тоже этим промышляет. Дяди, кузены, племяши, даже его мама. Шифроваться нечего, просто не шинкуй траву на кухонном столе, потому что на нем едят или типа того.
Позже Малой мне рассказывает, как он замутил с одной милашкой, реальной красоткой, все чуваки запали на нее, говорит он, а она полюбила Малого. Малой накурил ее химией, и когда она подсела, он сделал из нее подстилку для братвы. Все были довольны, ей за так доставался труд, и Малой иногда потрахивал ее, чего ей изначально и хотелось. Но потом она, как и все торчки, стала жуткой образиной с мертвыми глазами, такой худющей, что казалось, можно порезаться о ее бедра, и никто больше ее не хотел, так что ей пришлось покупать кокс у Малого, а иногда он давал ей и герыч, за хороший отсос.
